Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Визуальный блуд» выскочил из меня случайно. Но выражение это понравилось Любавину. «Если вдуматься, — сказал он, — то очень многое в нашем с вами длительном путешествии визуально. Это как чай вприглядку. Есть чай вприкуску, традиционный чай. А существует и вприглядку».

«При крайней степени бедности», — сказал я.

Любавин удивленно вскинул на меня узенькие, хитрые и умные глаза: «Ну что вы! Что вы! Чай вприглядку — очень полезно и гигиенично. Чтобы, не дай бог, не подхватить диабет, сиречь — сахарную болезнь. Она, говорят, пока неизлечима».

«И что наша собственная Жанна д’Арк?» — спросил я.

«Она повела за собой огромные массы на штурм капитанской каюты. Капитан просил потерпеть. Машины не работают — нечем качать воду. Но наша девственница была непреклонна. Посмотрели бы на нее. «Хватит, — кричит, — экономить горючее! Мы страдаем, а вы получаете премию!» Капитан поклялся, что никакой премии не ждет: всю экономию съедает эта проклятая мель. Придется платить за буксир. И вообще, сказал он, наш корабль свое отплавал. Давным-давно его пора на переплавку. Слава богу, последний рейс. «Клянусь, — сказал капитан, — это самый последний рейс, и наше судно пойдет под огненные резаки». Вот как красиво и мужественно выразился капитан. Но Жанна не поддалась капитану. Она захотела проверить, есть ли вода в сливном бачке его личного клозета. Матросы встали стеной. Директор круиза собирает совещание в верхах…»

Что тут было правдой, а что Любавин сочинял из скуки, сосредоточившейся в накаленном воздушном пространстве вокруг замершего посреди Дуная кораблика, я не знал. Но мешать поэту фантазировать тоже не желал, потому что и такое развлечение — благо, если нет ничего более занятного. А Скот думал иначе. Я не заметил, когда он появился рядом с нами. «Чепуха! — заявил Скот. — Поэтические бредни. И никакого бунта. Разве что бабий визг на лужайке».

Он не забывал обо мне, Скот. Он возникал рядом довольно часто. И далеко не всегда, когда это оправдывалось обстоятельствами. То и дело в наших пеших передвижениях я ощущал его близкое присутствие — сзади, сбоку, впереди. Неважно — где, но Скот неминуемо находился в двух шагах от меня.

Я собирался сказать ему об этом. Пусть, решил, знает, что его повышенное внимание ко мне отмечено. Но в этот момент «турист» наш отчего-то дернулся. Возможно, прокрутили машину — правда, я не услышал характерного в таких случаях утробного завывания — или же неожиданно набежала особо крупная волна от проходящего мимо корабля. Я наклонился над ограждением, пытаясь разглядеть, кто ж там обходит нас, стоячих. И в самом деле увидел корму удалявшегося вверх по Дунаю крупного «пассажира» и надпись на корме — имя сугубо сухопутного города Зальцбурга. Мы были в этом городе. Утомительная поездка — четыре часа туда и столько же обратно. Спасти от усталости нас не могли ни комфортабельный автобус, ни шницель по-венски в пригородном ресторане, ни великолепный дом знаменитейшего Караяна, который мы разглядывали издали, ни, наконец, «потешный парк», где неожиданно, совершенно непредсказуемо, вдруг начинали хлестать из невидимых источников струи воды. Заглядишься на сцену театра марионеток, а в тебя откуда-то струя. Сядешь, по приглашению гида, за стол, на котором какой-то кардинал угощал средневековых гостей, — опять мокрый. И все струи, как правило, в «интимные» места. Ужасно смешно, не правда ли?

Я подозреваю, что именно этот парк с водяной потехой окончательно вымотал нас. Не гонки по базарной площади Зальцбурга, его пустому в тот час оперному театру и музею в сто сорок четыре или около того зала. И не стайерская пробежка по дворцовому великолепию — вверх, вниз, с одной лестницы на другую, с полуминутными остановками на смотровых площадках. Именно парк доконал нас. Только мы отсмеялись до животных колик над потемневшей кремовой юбкой директрисы, как обильная струя ударила в ширинку поэта. Потом попался и я — и четверть часа пришлось лицезреть достопримечательности с мокрым, задом.

Говорят, смех лечит. Но дурной смех если не убивает, то уж оскорбляет наверняка. И никакие приступы лихорадки не способны так измочалить человека, как следующие друг за другом оскорбления. Последнее — по времени — оскорбление в Зальцбурге я схлопотал от Скота. Он решил, что я намереваюсь смыться. Да-да, ни больше ни меньше. Он заподозрил, что я собираюсь утечь. Остаться тут, за «бугром», поблизости от Караяна и лошади с плюмажем, впряженной в старинную коляску, — на таких катали желающих по базарной площади. Дело в том, что я сильно стер ногу, захромал и с большим трудом поспевал за нашей непрестанно галопирующей группой. Полуминутные остановки не позволяли мне настигнуть ее — только я приближался к месту отдыха, как группа срывалась с места для следующей пробежки. В конце концов я оказался далеко отставшим, замыкающим, и тут, видно, Скот и заподозрил меня.

Он и сам-то боялся потерять из виду наших — ведь и площади, и дворцы, и музеи буквально кишели такими же группами туристов. Но и отпустить меня просто так Скот не желал, не мог себе позволить. И разрывался на две части. Один глаз его следил за удаляющейся группой, другой насквозь прожигал меня. Чем тише я ковылял, тем трудней приходилось Скоту. Сперва я решил, что он просто-напросто тревожится за меня, хочет помочь. Но для этого достаточно было протянуть мне согнутую калачом руку, и мы бы покандехали вместе. Как-нибудь и добрели бы в дружественной связке до заранее установленного для такого случая места: напротив парадного входа в оперу. Но Скот, как я вскорости понял, следил за мною. Думаю, что делал он это вполне добровольно, самостоятельно приняв решение уберечь меня от побега, потому как поступал совершенно непрофессионально. Если я садился на скамейку, чтобы перевести дух, он быстренько прятался за деревом. Профессионал такой самодеятельности, считал я, себе не позволил бы; профессионал стоял бы на виду, предупреждая: вот он я, а тебе, конечно, от меня никуда не деться. Скот же ш п и о н и л, как представляют себе это дети. И хотя я на него совершенно не сердился сначала, только посмеивался, в дальнейшем все соединилось: боль в ноге, усталость, обида на недоверие, и я, разозлившись, легко, как мне думалось, скрылся от «наблюдателя». Посидел на травке под старым дубом, сняв ботинки, потом спустился на дорогу и нанял конный экипаж, который довез меня к опере. У парадного входа стоял Любавин. «Наши уже в автобусе, — крикнул он и помог мне выбраться из экипажа. — Ты, наверное, электронные часы прокатал». — «Две пары, — с некоторой гордостью ответил я и со злорадством спросил: — А где Скот? Ты его не видел, Скота?» Любавин засмеялся и шепнул: «Оглянись». Я бы мог и не оборачиваться: конечно же Скот находился неподалеку, он стоял к нам спиной. Конечно, он наблюдал за нами в зеркальную витрину… Наверное, надо бы посмеяться над ним, но не получалось: обида перехватила горло. Пусть неумело, пусть дилетантски, но Скот все-таки следил за мною. Не доверял мне. Оскорблял. Унижал.