Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Здорово как, а!

Кораблик, следуя силе буксира, все стремительней удалялся от берега. Заработал и наш собственный двигатель. Сначала робко, как бы прислушиваясь, точно послеинфарктный больной, к своим возможностям, веруя, и сомневаясь, и опять надеясь. И как только вокруг нас стало много воды, образовался простор, корабль опять затих, загремели якорные цепи, успокоившиеся туристы стали постепенно исчезать — возвращались в свои каюты для продолжения такой заманчивой в нестерпимую жару сиесты, которая в вольном переводе на наш язык означает разлагающее безделье.

Опять остались лишь мы трое. Да где-то наверху звучал капитанский командующий голос, откликаясь замедленным эхом в трюме. С той минуты, как мы стронулись с мели, этот голос изменился, стал звонче и решительней, потерял растерянность и злость, зато приобрел высшую степень подлинной начальственности — убедительность. Мне даже почудилось, что обновленный голос принадлежит совсем другому человеку.

— Слушайте, — обратился я к Любавину, — а что, Жанна не сместила нашего капитана? Не назначила кого-нибудь еще?

Любавин улыбнулся. Он всегда охотно улыбался и смеялся, когда с ним разговаривали «просто так» — не ругали, не давили, не требовали чего-то чуждого ему, а просто разговаривали, то есть вели беседу на равных. Даже по пустячному поводу улыбался. Ему это нравилось. И можно было — в случае абсолютного пустяка — не отвечать, а только улыбаться.

Буксир выволок нас на глубину, и мы теперь колыхались на срединной дунайской волне, которая неожиданно обрела голос: шуршание, плеск, шелест и нечто похожее на кваканье.

— Слышите? — спросил я Любавина.

Он опять ответил улыбкой. Но я догадывался: поэт слышит. И внимает.

И тут оживился невозмутимый досель Скот. Что-то неприметное, возможно — угрожающее для себя ощутил он в нашем с Любавиным детском общении, в нашей бессмысленной радости и насторожился. Корабль стоял в фарватере. Буксир, снявший нас с мели, выбирал из воды мокрые канаты; они неохотно вползали на его борт лоснящимися от сытости удавами. Только мы и буксир в эту минуту занимали видимый глазу акваторий, а Дунай тут был широк, как нигде больше, и я понял Скота, которого, мне показалось, тоже «достала» значительность освобождения из плена. Потом я понял: ошибся. Скот не хотел выпускать меня из собственного магнитного поля, он, как и в Зальцбурге, следил за мной, боясь моего побега — н е к у д а-т о, а из-под его власти. Возможно, я просто нужен был ему зажатым, испытывающим стеснение, боль, еще какую-либо неприятность, и это мое угнетенное состояние вдохновляло Скота, делало его сильным и властительным.

Ну, да это потом я сообразил, что к чему, но сначала умилился, глядя на Скота, который, потянувшись всем своим крупным мускулистым телом к забортному пространству, развел руки, глубоко вдохнул раскаленный, однако и сильно влажный воздух и, явно смутившись, сказал мне:

— Вот так всегда. Стоит мне оказаться в море… или хоть, как тут, посреди широкой реки, как начинают вопить мои гены… Мы ведь, Скоты, из Шотландии, — произнес он с будничной гордостью, как говорят: «мы — питерские»… — Служили российским царям и честным оружием, и каперством. Пираты, в общем.. Естественно, в фамилии было два «т». Потом одна буквочка вылетела. А связь с морем все еще живет. Через века. Странно, а?

Он обращался ко мне, но ответил Скоту Любавин.

— Чего странного? — возразил он. — У мне вон прадед первым печником был в Рязанской губернии. И я тоже могу печи класть. Не учился, а могу. Это — в крови.

Скот едва заметно поморщился. И я стал потихоньку, полегоньку догадываться: он притворяется, изображает восторг, а не переживает его. И еще до меня дошло: ему не нужен Любавин, ему нужен только я. Любавин способен улыбаться в любых обстоятельствах, даже когда очень больно, и улыбка эта — его щит А меня нетрудно насадить и на обыкновенную булавку, потому что прикрыт я лишь тонкой кожицей, а еще, сообразил Скот, во мне навечно прописан страх. Бесстрашный бы давно послал его, Скота, куда подальше: отстань, мол, и не приставай никогда впредь! И вдруг именно я стал освобождаться от дисциплинарных пут заграничного круиза, позволил себе насмехаться над капитаном, восторгаться во весь голос и даже что-то там узрел за горизонтом. Скот был проницателен, он, несомненно, ощутил перемены во мне, и ответное раздражение в нем стало набирать атмосферы.

— Н-да, кровь — сильная штука, — сказал Скот. — Я это особенно почувствовал, когда решил заняться историей. Просматриваешь линию, род, ветвь — и убеждаешься: а ведь и в самом деле яблочко недалеко падает от яблони. Как известно, филогенез определяет онтогенез: еще не родившийся младенец, в животе у матери, повторяет весь путь возникновения и становления человека — от простейшего организма до мыслящего существа. А когда я основательно посидел в архивах, то пришел к выводу: человек абсолютно зависит от своих предков. Он связан с ними навсегда. Так или иначе, но он повторяет путь своего рода. Вот и ты, — Скот полуобернулся к Любавину, — стал класть печи. Это только кажется, что самоучкой. В действительности же в тебе живет опыт твоего мастеровитого пращура. Об этом свидетельствует вся история человечества.

— История! — поэт хмыкнул. — Какая история? У моей старшей этот предмет на экзаменах отменили, как опозорившийся. Сплошная у нас субъективность, а не история. Вместо науки дышло: как повернешь, так и вышло.

Скот напрягся — почти незаметно физически (чуть резче обычного обозначились скрытые за жировой прослойкой овальные скулы), зато эманация его настроя стала проникающей, как жесткие гамма-лучи. Я даже поежился. Но не удержался от реплики:

— Да ладно вам, ребята! Что народ — творец истории, это мы усвоили твердо. Но записывают историю по горячим следам или воспроизводят через века отдельные личности. А еще древние утверждали: omnis homo mendax. Любой человек лжив. Ну, не лжив, так субъективен. Разве не так, Скот?

Жара, кажется, вдруг начала спадать: часть нижней палубы, где мы стояли, после маневрирования оказалась на солнце, но пекла не было — поднялся ощутимый ветер. Да и солнце стало время от времени прикрываться облачками, похожими на клочья раздерганной ваты.

— Интересно-о, — протяжно произнес Скот, — очень интересно-о… Я вот копался в подшивках старых газет — конец сороковых годов, задумал исторический роман, а газеты, как бы вы оба ни твердили о субъективности, отражают время. Пусть искаженно, но отражают. Надо вводить коэффициент поправок — и будет порядок… В общем, для романа мне было важно выяснить, чем жили газеты в сорок восьмом, сорок девятом… Но это вам неинтересно, это мои дела. А вот на что я случайно наткнулся…