Михаил Каминский - Переполненная чаша

Смерть Сталина потрясла меня. Жалко было вождя. Но я жалел и себя, и других — так внезапно осиротевших. То же, был уверен я, чувствовали и эти д р у г и е. Лишь одна девчонка из комитета комсомола, которую я, по поручению секретаря, тревожно и торжественно вызвал по телефону тем ранним мартовским утром на внеочередное заседание, удивилась.

«Что за спешка? — спросила она. — Ты погляди на часы, Миша. Еще нет восьми, а вам бы только заседать».

«Проспала, — понял я. — Ей во вторую смену, вот она и проспала».

Срывающимся голодом я возвестил о постигшей весь мир трагедии. А она, помолчав, буднично произнесла: «Да знаю я. Туда ему и дорога…»

«Что?! — крикнул я. — Что ты говоришь? Неужели тебе не жалко?»

«Конечно, жалко, — сказала она. — Всех жалко. Только не его…»

Наверное, неделю, а то и больше я не решался заходить в комитет комсомола. Мне казалось, что стены, потолок, цветы в глиняных горшках на подоконнике, старый, с облупившейся черной краской телефон — все, что там было, помнит наш разговор. Ее, эту девчонку, я еще мог оправдать: «А вдруг она от горя помешалась?» Но я-то был в своем уме! И ничего не сказал я, не дал отпор. Конечно же мне и в голову не могло прийти, что в окружении этой девчонки знали о Сталине больше, чем знали мы, пораженные болезнью беспамятства и охваченные коллективной истерией. Знали больше. И понимали больше.

У меня не нашлись тогда слова. Я просто положил — с опаской и с еще каким-то чувством, похожим на брезгливость, — телефонную трубку, мокрую от моей вспотевшей ладони, на ухватистые рычажки. Слова родились много позже. Возможно, слишком поздно, чтобы их произносить. Моя внучка, медноволосая Лизавета, укладывала спать куклу и пела в убаюкивающей тональности колыбельной: «Наш любимый падишах с детства нам внушает страх. Оттого, не зная страха, бережем мы падишаха…»

«Нет, Лизаветка, нет, — сказал я, — и все же ничто не проходит даром. Ни страдания, ни муки, ни заблуждения. Даже массовые психозы предков повышают защитную реакцию потомков на социальную ложь и политическую демагогию. И нет такой жизни, которая была бы прожита напрасно. Вознесена ли она на алтарь благодарного Отечества, положена ли на плаху, или брошена к ногам бездушных детей».

«Дед, — испугалась рыжая Лизавета, — ты что? Это же песенка из «мультика». А ты кричишь…»

Это ничего, что мои слова не достигли малолетней внучки. Зато я наконец высказался…

Не помню, день или два я продолжал носить запечатанные, залитые сургучом пакеты с информацией из парткома в райком. Меня беспрепятственно пропускали милиционеры и солдаты. Я не ощущал в те дни, что родился с м о р к а ч о м, а как только вспоминал: «Сталин умер!» — слезы начинали течь по моим щекам сами собой…

А директор типографии оказался мудрым и добрым человеком. Как он яростно, взахлеб кричал на нас! Как грозил и матерился! С какой силой его кулак грохал по столу, покрытому толстым зеленоватым стеклом. При каждом ударе я вжимал голову в плечи и закрывал глаза: боялся, что это стекло брызнет в разные стороны миллионом осколков. Он кричал, накаляясь с каждой следующей секундой все больше и больше, а со мною творилось что-то странное: я, наоборот, успокаивался, потому что зародилась и постепенно росла уверенность: все образуется.

Так оно и случилось. Начальник цеха и Воробьиха получили по выговору, а на меня, помимо строгача с предупреждением, обрушились еще и материальные санкции: выдирка, набор, перепечатка и вклейка в журнал речи Суслова — все за мой счет.

«Вы родились в рубашке», — радостно шепнула мне Беляева, когда узнала об этой ужасной каре…

Осенью того же года я плыл на стареньком судне типа «либерти» из Владивостока в Петропавловск-Камчатский. На двухэтажных нарах в твиндеке расположилось около трех тысяч новобранцев. Много было амнистированных в связи с кончиной вождя. Их узнавали по недоверчивым и злым взглядам, выколотым бледно-синим орлам и русалкам — на груди, клятвам «Не забуду мать родную!» — на предплечьях и просьбам «Не трогай их, они устали» — на ногах. Бывшие зеки пели про Ванинский порт и Магадан — столицу Колымского края. В проливе Лаперуза стало сильно качать. В твиндеке было нестерпимо душно, и до тошноты пахло спиртным, махоркой и потом. Я слез с нар и выбрался наверх. Там, на палубе, гулял холодный ветер, и запахи были иные — мокрого железа и свежей рыбы. Вдали в розовом тумане виднелась гряда сопок. Небо было ярко-синим, безоблачным, спокойным и высоким-высоким — до бесконечности. А море слегка штормило, и волны часто сталкивались между собой, будто в беззлобной потасовке. Когда, вцепившись в поручень, я получил в лицо пригоршню горько-соленой пены, то неожиданно понял, чему так радовалась Беляева и что подарил мне наш грозный директор… Да! Раздав взыскания, он выгнал из кабинета начальника наборного и Воробьиху, а меня оставил. Постоял у окна, постучал ногтем по стеклу, обернулся и произнес те самые слова о страхе, который есть и ущербность духа, и телесный изъян. А потом он добавил, не очень-то надеясь, что я пойму его: «У страха есть не только имя, но и отчество, и фамилия — тех, кто вселил в человека это чувство. А я, например, не хочу, чтобы ты когда-нибудь поминал меня таким вот образом… Ну, что стоишь истуканом? Ступай! Прочь!»

Мы так и не увидели целиком буксир, который стащил нас с мели. Сначала он толкал-крутил-дергал наш кораблик с невидимой стороны — это мы лишь ощущали. Затем обзору предстала часть его давно не крашенного борта, проржавевшие клюзы, со скрежетом глотавшие лоснящуюся якорную цепь и, словно бесконечные макаронины, втягивавшие мокрые канаты, вселявшие непоколебимую уверенность своей толщиной.

А когда буксир окончательно выволок нас на простор, то, рявкнув голосом сохранившегося в преданиях одесского биндюжника, сразу показал необъятную корму — и был таков.

И тут же еще прытче забегала команда — без капитанских подсказок и понуканий: матросы сами знали, что надо делать, когда наступило время работать. А то ведь на мели, освобожденные ее засасывающей хваткой от обычных обязанностей, они стали сродни нам — беспечным туристам.

Любавин все еще стоял близко от меня. Корабль покачивало — и поэт равномерно, в такт этой качке, то касался своим плечом моего, то отдалялся. А я все смотрел и смотрел на Скота. Что называется, вглядывался в него, ничуть не смущаясь ответного — настороженного, весьма недружелюбного, однако при том и заметно удивленного — взгляда. А что в том странного, в удивлении? Оно способно жить по соседству со злобой, сопутствовать страху и соединяться с любовью. Это ведь ни положительное, ни отрицательное чувство, оно, можно сказать, никакое, а если чуток пофантазировать, то это особое — видовое — качество: способность удивляться. Этакая данность, ниспосланная творцом в дальнюю дорогу человечеству. Я прикинул, рассматривая Скота, что удивление, пожалуй, свойственно нашим предкам с того первого, судьбоносного, дня, когда кто-то из них на единственный сначала шаг отделился от всей другой природы. Он сделал этот шажок — возможно, пока еще ползком или на четвереньках — и удивился: вон она где осталась, природа, — позади, а я уже здесь! То, что понятия «впереди» и «позади» относительны, наш предок об этом не ведал.