Михаил Каминский - Переполненная чаша

Откуда мне знать, что это было первое предупреждение с его стороны: берегись!

Сопровождавший нас младший сержант, большую часть дороги проводивший на отдельных нарах посередине вагона в обнимку с винтовкой образца тысяча восемьсот девяносто первого года дробь тридцатый, наконец-то опомнился и, высунувшись в проем двери, стал звать на помощь из санитарного вагона. Состав двигался еле-еле. Через пару минут к нам вскарабкался медбрат. Он отдышался, осмотрел издали самоубийцу, произнес одно слово: «Чепуха» и хотел было вернуться к себе. Но общий галдеж заставил его приблизиться к раненому. Я думал, что сейчас на свет из сумки медбрата появятся бинты, вата, даже, возможно, хирургические инструменты — зажимы какие-нибудь, игла с ниткой и так далее, но дело ограничилось бутылочкой с обыкновенным йодом. И кровь без задержки иссякла и запеклась узенькой черной строкой наискось живота в берегах из желтых следов йода. Наверное, мое изумление свершившимся чудом было очень уж явным и могло показаться убийце парикмахера насмешливым. Потому что он снова пробудился — а ведь не ойкнул, не шевельнулся, когда медбрат обильно поливал его рану жгучим составом из бутылочки, — и коротко зыркнул в мою сторону неожиданно острым взглядом. Я удивился — и его осмысленности, и непонятному содержанию, но опять не почувствовал приближения беды.

А ночью кривоногий разбудил меня, хриплым голосом потребовав: «Дай пожрать!»…

Мне надоело стоять, изображая из себя «пистолетчика» — было в старину такое слово. И вообще, я — рядовой турист, как, впрочем, и Скот. В ином качестве нам его никто не представлял, а если он желает казаться значительней и таинственней, чем есть, играть контрразведчика или еще какую-то иную роль, — вольному, как говорится, воля…

Я опустил руку с вытянутым пальцем и сделал шаг назад. Не отступил: просто, уходя, не хотел показывать врагу спину. Но этот шаг все-таки был моей ошибкой.

— Куда ты? — вздрогнул Скот. — Стой!

Нет, он категорически не желал выпустить меня из своих лап.

— Так вот, — сказал «известный», придерживая меня за рукав, — я повторяю свой вопрос. Да, я все-таки его повторю, как бы ты ни брыкался. Эмоции эмоциями, философия также сама по себе неплоха, но лично мне дороже всего конкретная истина. И ты не можешь уйти от ответа: Каминский, которого судили в сорок восьмом, в Киеве, твой родственник? Да или нет?.. Ты уж не крутись, дружище. Мне ведь ничего не стоит проверить это с помощью, как говорится, компетентных органов. Но, сам понимаешь, тогда уж громко протрубит труба. И все станет известно. Сначала — немногим, но потом, как водится, всем… Тебе нужно это? Только честно.

Я ответил совершенно искренне:

— Зачем? Мне это не нужно. — И почувствовал, как жар привычным руслом приливает к моим ушам.

Скот заметил, что уши у меня запламенели, и понял это по-своему.

— Да ты не волнуйся так. Зря это. Скажи мне правду, и все останется между нами. Я почему-то думаю, что попал в точку: Каминский, которого наши вздернули под Киевом, обязательно твой родственник. Ты признайся только: близкий? Или седьмая вода на киселе?

Скот уже не сомневался: фашистский прихвостень и я — из одного колена. Если бы не так, считал он, мои уши едва ли бы уподобились двум алым тюльпанам. Предательские уши! И Скота теперь интересовали только подробности. Зачем? А чем повешенный ближе мне, тем большая власть появится у Скота надо мною.

Какая-то сила — невидимая, потому что буксира и след простыл, вновь заставила дернуться наш корабль. Я сразу догадался: заработала корабельная машина. И на этот раз, словно бы отдохнув и набравшись сил, она решила взять ответственность за дальнейшее на себя. Шум внутри корабля с каждой секундой становился все громче и мощнее. Пока мы еще стояли на месте, но теперь уж, чувствовалось по всему, скоро двинемся. Собственными силами.

Сглатывая слюну, будто летел в самолете, стремительно терявшем высоту, я пожал плечами:

— Кто его знает? Может, и родственник. Может, близкий. Теперь не разберешься.

— Почему? Интересно! Почему это не разберешься?

— А потому, что в Киеве и его окрестностях повешены, расстреляны, сожжены, закопаны живыми в землю десятки родных мне людей. Тетушки и дядюшки. Братья Сестры. Племянники…

— Ты повторяешься, — сказал Скот. — Об этом ты, между прочим, уже поведал. Забыл? Но ведь есть разница: их уничтожили фашисты. А этого Каминского — наши.

— Нет, — сказал я, — не забыл. Как забыть? Одного из Каминских в самом деле — я знаю точно — убили наши. Вернее, какой-нибудь наш один большой командир убил. Он приказал кавалеристам: «Шашки наголо! В атаку марш-марш!» — и мой брат Толя вместе с другими послал своего коня на вражеские танки…

— Не ври, — сказал Скот. — Такого быть не могло. Кавалерия против танков?

— Было, — заверил я его. — И не только под Киевом, а и еще кое-где. Например, на Дону, у Пухляковки. Разница в том, что у моего брата в руке был тяжелый палаш — как у драгун, а под Пухляковкой немецкую броню рубили кривые, острые и легкие калмыцкие сабли. Там тоже во все стороны фейерверком разлетались искры…

— Хватит! — крикнул Скот. — Знаешь, как это называется?

— А вы меня не пугайте, — ответил я. — Я своими родственниками горжусь. Ян Амос Коменский. Слыхали про такого, Скот? Великий ум, замечательный педагог. Родственник. И Григорий Каминский, нарком здравоохранения, — тоже мой родич. В тридцать восьмом его репрессировали. Зато через двадцать лет оправдали. Целиком и полностью. Как же мне им не гордиться?.. А ксендз Каминьски, секретарь польского примаса. Католик, но тоже из наших, между прочим. Порядочный человек. Горжусь! И еще…

— Понятно, — остановил меня Скот, — но ты мне мозги не пудри. Мы с тобой, дорогой, не на собрании. Я слышу тебя, ты — меня. А больше никого нет. — Он даже развел в стороны руки, показывая, что рядом пусто. — Не занимайся демагогией. Не надо. И подумай, на что замахиваешься. Подумай!

Он, очевидно, поставил точку в нашем разговоре, так ему было надо: завершить милую беседу предостережением — и решил удалиться. Но на сей раз я схватил его за рукав. Теперь меня не устраивала такая концовка.

— Это не демагогия! — повысил я голос. — Это — самая что ни на есть правда! Это…

Скот не вырывался. Куда ему спешить, если мы еще стоим на одном месте? Он смотрел на меня, слушал мои выкрики — и скучал. Я ему был уже неинтересен. Он только однообразно кивал головой, словно бы лениво поощрял: «Давай-давай…» Так все это выглядело. Но внутри Скота — я это чувствовал — готовился какой-то удар…

Ночью кривоногий разбудил меня: «Дай пожрать!»

Я проснулся сразу. И услышал, как неспешно отсчитывают колеса стыки рельсов, как шумит тайга за сдвинутой в сторону дверью теплушки. Была еще глубокая ночь, но в проем двери я видел, что небо над зубчатой, словно вырезанной из черной бумаги неровными ножницами, стеной деревьев, подступивших почти вплотную к колее, охвачено предвещающей утро голубизной с розовым подсветом.