Михаил Каминский - Переполненная чаша

Я написал длинное и, по-моему, убедительное заявление начальству, смысл которого сводился к следующему: прошу разрешить мне вновь отправиться в круиз. Позарез надо — для творчества и всей моей жизни. Ну что им стоит, думал я, взять у меня деньги и позволить увидеть те же, что и год назад, берега? Однако начальство сказало: «Нет!» Оказывается, как и в древности, ныне тоже нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Правда, современность внесла скучную конкретность в причинно-следственные связи, абсолютно лишив их философичности. «Нельзя вам нынче за границу, — объяснило начальство, — поскольку всего год назад вы уже побывали в семи зарубежных государствах. Тем более что одно из них капиталистическое, а еще одно — приравненное к капстране». Эта социальная арифметика подействовала на меня убийственно. Нет-нет, прежний страх не вернулся, но его нередкая спутница — вина — заставила с привычной покаянностью подумать: «Ты хотел бы за два года посетить аж четырнадцать стран, в то время как некоторые не видели ни одной».

Уже стыдясь своего многословного и, как оказалось, совсем никудышного заявления о поездке по Дунаю, я поднялся со стула и понуро направился к выходу из начальственного кабинета. Справедливость должна торжествовать в тишине, слова только мешают ее полной и окончательной победе. Но я произнес их — эти лишние слова, потому что любопытство живет само по себе и, возможно, умирает последним.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я уже от дверей, — а на каком корабле планируется новый круиз?

— Да на том же. На том самом, что и в прошлом году.

— Но ведь год назад, — удивился я, — наш кораблик был в своем последнем рейсе! Он же совсем дряхлый. Он свое отплавал. Нам сказали! — вспомнил я. — Нас заверили… Это опасно… В последний раз…

Я недоумевал. Я горячился. Я просто-напросто кричал. А в ответ звучало спокойное, назидательное:

— Значит, не в последний. Никогда не следует спешить с подобными обещаниями. Вы представляете, до чего можно докатиться, если мы начнем разбрасываться кораблями? Пусть и дряхлыми, как вы здесь позволили себе выразиться…

Все это доносилось до меня, как из тумана, как из глубокого ущелья, куда даже заглядывать нельзя.

Но я заглянул — и вот расплата: снова, как это уже было в отрочестве, постыдно ощутил себя не человеком — всего лишь с м о р к а ч о м, страдающим и мечтающим ночью, в деревянном домишке, на московской окраине. Увидел там, в этом ущелье, Воробьиху с нарисованными губами. И Гурова увидел — еще не искалеченного. И перековавшегося зека, убившего парикмахера. И опять себя — после свидания с прекрасной Лолитой, протянувшего руки-клешни к горлу своего удивленного преследователя. Когда ныне, через несколько десятков лет, смотрю на юнца, на меня тогдашнего, не могу не изумляться подобной мешанине здравого смысла и наивности.

«Возможно, впрочем, все это — лишь миражи памяти, которая есть не что иное, как переоценка фактов, произведенная ex post. Сами же факты давно канули в Лету, а то, что мы именуем воспоминаниями, — не более чем размышление о них, размышление о размышлениях и так далее»

Была середина сентября, то есть время вполне осеннее, однако и солнце еще пригревало, и скамейки в заводском саду не холодили. Поэтому сборщики перекусывали в обеденный перерыв на воздухе. В столовку, в диетическую, пошел язвенник Кислицын, а в обыкновенную — кое-кто из молодых, да и то больше на свидание, чем на обед: потрепаться с девчатами из цеха ширпотреба. А большая часть сборщиков располагалась здесь, в саду. Игроки в домино, наскоро запив булку молоком из пакета, занимали места за особым — доминошным — столом, по которому если врубишь костяшкой, то слышно аж в литейке, а она совсем в другом конце заводской территории. Вслед им возникала очередь из прочих — замешкавшихся — «козлятников». А Курбатов, Троицкий и некоторые генеральщики и шеф-монтажники, что постарше, посолидней, по-цеховому — корифеи, — курили вокруг врытой в землю железной бочки, плотно покрашенной поверху суриком, обмениваясь внутризаводскими и международными новостями. Для многих генеральщиков, то есть тех, кто умеет собирать машины от нуля до полной победы, зарубежная информация была все равно что вести из родимой деревни. Отдаленные события, а сердце волнуют. Это так определял ситуацию Витя Озолин, ясноглазый, улыбчивый и крепкоскулый сборщик узлов из бригады Анатолия Васильевича Курбатова. Отчасти Витя был прав, потому что, допустим, тот же Курбатов вел шеф-монтаж заводской продукции в тринадцати странах — от Австрии, можно сказать, до Японии.

Только один из генеральщиков — Гоша Челомбитько — держался вроде бы посредине: между рядовыми сборщиками и корифеями. Суть его промежуточного и нестабильного положения заключалась не в молодом еще возрасте, а в том, что хоть и успел Гоша побывать за рубежом, однако лишь в кратковременной командировке, а в родной стране вел самостоятельный монтаж всего-то в шести городах. Настоящий же корифей — это тот, кто самостоятельно пускал машины и другие агрегаты в десяти — пятнадцати крупных предприятиях. Тула это или Рангун — значения не имеет. Лишь бы числом побольше и, естественно, без намека на прокол. Конечно, дело не в обыкновенной арифметике, однако очки набирать надо, пусть и не о футболе речь. Все же опыт и мастерство ходят под ручку.

С тонких осин, окружавших место для курения, дружно слетали желто-розовые листья. Деревья были высокими, листья летели долго, выписывая, как самолеты на воздушном параде, разнообразные фигуры. Иногда они совершенно замирали в своем и без того медлительном скольжении к земле, порой, наоборот, падали стремительно, будто свинцовые, а чаще вальсировали, весело покачиваясь, и получалась этакая карнавальная суетливая метель. Почему-то Вите Озолину было грустно следить за данным явлением природы, хотя по натуре он был шутником и неунывающим человеком. «Может быть, — думал Витя, — пора мне в отпуск. А может, я просто завидую Гоше Челомбитько». С самим собой Озолин хитрить и не собирался. В одно время с Гошей поступили на завод, в одну бригаду — к Курбатову; одной комиссии сдавали экзамен на третий разряд, но четвертый Озолин получил на год позже Гоши, а пятый… пятый разряд имел из них двоих только Челомбитько, хотя видимых преимуществ за ним не наблюдалось.

Гоша Челомбитько тоже выглядел озабоченно. Его толстые губы сами собой вытянулись в дудочку, будто он собирался посвистеть. Сытые щеки несколько вобрались. Между бровями обозначилась глубокая морщина, которая, знал Челомбитько, по какой-то причине располагалась у него в подобных, задумчивых, случаях не посередине, как у всех людей, а справа от воображаемого центра. Гоша старался не смотреть в сторону Озолина — тот непременно привяжется с шуточками и вопросами. Причина Гошиной озабоченности и даже настороженности была шире, чем обыкновенное нежелание разговаривать с Витькой. Из командировки — первой в своей жизни заграничной, пусть и короткой — Гоша вернулся всего четыре дня назад. Находился он в одном из эмиратов на берегу Персидского залива. Значит, сразу окунулся в чужую по всем многочисленным статьям жизнь — и был до сих пор ошарашен. И экзотической страной пребывания, и напряженной работой, и скоростью, с которой он передвигался из одной, нашей, жизни в другую и назад, в собственное гнездо. И беседой с товарищем Кузьминых, начальником заводского отдела экспорта, Гоша тоже был потрясен. Ведь что получалось? Ребята, естественно, приставали: расскажи да расскажи. В эмираты еще никто не ездил, до сих пор эмиры покупали соответствующие машины у капиталистов, и вдруг чудо — заказали советский агрегат. Гоше, как все считали, крупно повезло: представлял в новом регионе продукцию завода — и настойчиво требовали отчитаться о загранке. Своими словами отчитаться, конечно, а не письменной докладной. Но Гоша помалкивал, предупрежденный товарищем Кузьминых: доложите коллективу устно на общем собрании, когда будет надо, а пока советуем уклоняться от подробностей.