Михаил Каминский - Переполненная чаша

Про Вторую речку ходило еще много разных и противоречивых разговоров: там — вольница, курорт, бегай в самоволку сколько душе угодно, потому что пока без присяги. С другой стороны, нагнетались страхи: сержантско-старшинский состав зверствует. Что им, думаешь, хочется за тебя отвечать? Ты, значит, по шпалам в нашенский город Владивосток на блядки, а они твое имущество должны караулить? Это тебе терять нечего, а у них уже и власть, и положение, и доступ к материальным ценностям, например к питательным мясным консервам.

Все оказалось и так, и совсем по-другому. Как стихи, которые я писал на Второй речке, ожидая смерти, одинокий в палатке на двадцать человек. Меня уже «купили», через несколько дней нашу команду должны были погрузить на пароход. Камчатка ждала нас — всех, и встретит Камчатка тоже всех — кроме меня, потому что каждый вечер, во время ужина, кривоногий грозил: «Сегодня я приду». И после ужина наша палатка пустела — до утра, только я в одиночестве лежал на своем топчане и писал стихи. «Камчатка, Камчатка, седые туманы, цепь сопок горбатых, снега и пурга…» Стихи эти, как потом выяснилось, так же походили на реальность, как книжные знания на жизненный опыт. Но я готовился к смерти, почти смирился с нею («Сегодня я приду!»), и мне ничего не оставалось, как сочинять плохие стихи.

Однако в теплушке было еще довольно далеко до Второй речки. Вагоны, как и положено им, отмечали скорость и нерв своего движения на стыках рельсов. Мы занимались чем придется: кто читал, кто глядел в широкий проем открытых дверей на мрачно-зеленую тайгу, кто жевал, я спал — точнее, находился в своеобразном анабиозе, никак не мог очухаться от внезапного перехода из гражданской жизни в солдатчину; амнистированные же — в среднем в каждом вагоне их было человек по пятнадцать — играли в карты. Ритуал был постоянный: в деревянный замызганный пол втыкался нож, и они садились на корточки или по-восточному сложив ноги вокруг этого грозного призыва к честности и обыгрывали друг друга, грязно ругаясь в победные минуты и тоскливо матерщиня, когда приходилось расплачиваться. Бывшие зеки не вызывали у меня интереса. Может быть, потому, что, используя технический термин, я был крепко задемпфирован от внешнего мира. Думал о том, что осталось в Москве, страдал, строил, планы, погонял время, а чаще просто глядел в доски над собою, через щели в которых сыпалась махорка и хлебные крошки, и ничего не видел на их заплесневелой поверхности.

Этого кривоногого я, впрочем, отметил сразу. Он был низкоросл, крепок, с обвитыми мускулатурой руками и с брюшным прессом, словно срисованным из учебника по анатомии. Наверное, именно поэтому он ходил голым по пояс, бравируя бицепсами, трицепсами и квадрицепсами, зато скрывая в широких брюках свой заметный физический недостаток — поставу старого конника. Но мое внимание было сосредоточено не на его атлетическом торсе и не на кривых пружинистых ногах, вокруг которых завивались полосатые штанины. Даже наколки на груди, плечах и в треугольнике между большим и указательным пальцем правой руки были рутинными, «включая могилку со старообрядческим крестом на плече и одноглавых орлов с поджатыми лапами — под сосками (орлы, запомнилось, смотрели друг на дружку). Наверняка, если бы скинуть с этого малого штаны, можно было бы прочитать на ногах столь же трафаретное: «Не трогай их, они устали!» А поразили меня его глаза. Серые, выпуклые, довольно большие для его маленькой головки и детского личика, они абсолютно ничего не выражали. Мертвые глаза. Поэтому я не мог сказать: умен он или глуп, красив или нет, благодушен или жесток. Амнистированные верховодили в теплушке, с первого дня вселяя, как мне кажется, мистический ужас своим «происхождением». Какие бы несчастья ни обрушились на меня, в тюрьме, лагере или еще где-то там я не бывал. И не знал того, как думалось, что вкусили они, — несвободы. Вот и казалось: бывшие зеки — особенные. Пережив то, что пришлось пережить, они способны на все.

О кривоногом среди нас шли пересуды. О нем, как правило, говорили шепотом: отсидел пять лет за убийство парикмахера. Мол, тот не так, как надо, постриг его и был зарезан одной из опасных бритв из пластмассового стаканчика под зеркалом в парикмахерской. Дали кривоногому в два раза больше, да вот преставился Сталин — и амнистия.

Я тогда еще верил всему. Я не знал, что подобные слухи распространяют сами преступники — для антуража, для самовозвеличения. Чем страшнее преступление, масштабней, непонятней, тем сильней страх окружающих. Больше срок — больше страха. Больше крови — больше страх. Все сводилось к этому. Впрочем, в тогдашней неразберихе могли отпустить на волю и настоящего убийцу.

Он вел себя иначе, чем другие уголовники. Мало разговаривал. С нами, которые даже не нюхали тюремной баланды, не общался. Просто подходил и брал: огурец, банку консервов. Когда зеков ловили на карточном шулерстве, они отчаянно защищались, клялись, просили прощения, плакали, изрыгали богохульства. Однажды кривоногого тоже заподозрили: передернул. Вся теплушка замерла: что будет? Ведь он уже однажды убил. Что ему стоит?.. А он с тем же ничего не выражающим взглядом серых больших глаз на личике, первоклашки молча потянулся за «ритуальным» ножом, выдернул его из затоптанной и проколотой доски и с маху всадил нож себе в живот.

Кровь, крики, суета. Кто-то шарахнулся от самоубийцы. Кто-то бросился ему на помощь. Я замер с моментально вспыхнувшими ушами. А кривоногий не подпускал к себе ни своих корешей, ни чужих. Он сидел, как и сидел прежде: на поджатых по-турецки ногах, только еще более прямой и невозмутимый, совсем застывший — изваяние и только, будда из колонии строгого режима, которого случайно мобилизовали в Вооруженные Силы. Вокруг крутилась мельница из рук, криков, а его глаза по-прежнему ничегошеньки не выражали. Лишь на едва заметною долю секунды в них вспыхивал огонь, когда кто-нибудь очень уж приближался к нему, и, вспыхивая, заставлял отскакивать, втягивать голову в плечи. А потом снова ни мысли, ни чувства в этом «зеркале души».

«Неужели он не страдает от боли?» — думал я, опомнившись и с какой-то необъяснимой жадностью стараясь понять, что творится внутри человека, отворившего не чужую — свою кровь. Был момент: наши взгляды соединились — мой, любопытствующий, нехороший, и его, ледяной, невозмутимый. А кровь текла и текла, образовав уже приличную по размерам лужу. Когда наши взгляды встретились, я вновь поразился — уже не знакомой мне немоте, а полному теперь отсутствию проблесков жизни в его глазах. Неужели он умирает?! Ну, помогите! Помогите ему кто-нибудь! Может быть, я и выкрикнул эти слова, потому что зек словно пробудился на мгновение — вроде бы сфотографировал меня своими немыми «объективами» и вновь углубился в пустоту.