Михаил Каминский - Переполненная чаша

Однажды Воробьиха вернулась от начальника цеха с кипой свежих оттисков, но миновала тумбочку, прошагала, твердо ступая поношенными лодочками на высоких каблуках, мимо меня и Беляевой. И остановилась за спиной Татьяны Васильевны.

— Вот, — сказала Воробьиха, — срочно. И очень ответственно.

— Что это? — Татьяна Васильевна, не разгибаясь, повернула к начальнице голову. Шпильки в пучке на ее макушке торчали, как маленькие усы комнатной телевизионной антенны.

Громко, со значением, подчеркивая каждое слово, Воробьиха продекламировала:

— Речь товарища Суслова Михаила Андреевича на торжественном заседании, посвященном дню рождения Иосифа Виссарионовича Сталина. Пойдет передовой в «Молодом большевике». Досыл. Редакция журнала читать корректуру не будет. Полностью доверили нам.

— Ой, — пискнула Татьяна Васильевна, — мне сегодня на поддувание. Пусть Беляева почитает.

Воробьиха высоко подняла тонкие, явно выщипанные брови.

— Беляева? Нет, э т у речь я не могу дать космополитке. Меня не поймут… А у вас, между прочим, поддувание по пятницам. Сегодня же вторник…

И, не пожелав выслушивать, что там верещит в свое оправдание Татьяна Васильевна, начальница прошла мимо стола Беляевой, положила оттиски передо мною.

— Все прочее — в сторону, — скомандовала Воробьиха. — Постарайся — и мы повысим тебе разряд. Может быть, сразу дадим пятый. А те, кто уходят от личной ответственности, пусть пеняют на себя…

На следующее утро я прошел через наборный к себе в корректорскую коридором из молчащих людей. Правда, говорили их глаза. В некоторых была жалость, в других — удивление с налетом деланного безразличия. Кто-то пытался ободрить меня — посылал сигналы сочувствия и поддержки. Эти взгляды напоминали азбуку Морзе: моментальные точки и короткие тире. Но были и такие, которые я ощущал как удары шпицрутенов (на экзаменах по литературе в МГИМО мне достался толстовский рассказ «После бала», и я получил «отлично»). Они несли боль и прилипали надолго.

Надо было спросить: «В чем дело?» Следовало бы остановиться рядом с кем-нибудь из тех наборщиков, которые так охотно просвещали меня по разным вопросам в курилке. Но я почему-то не решился сделать этого. Ничего так и не поняв, ошарашенный и придавленный всеобщим молчанием, я открыл дверь в корректорскую. Воробьихи не было. Татьяна Васильевна, не обернувшись, вздрогнула и замерла, почти уткнувшись носом в какую-то работу. Я сел за свой стол. Беляева поднялась с места и направилась к выходу. Поравнявшись со мной, она прошептала: «Бедный-бедный мальчик…» И только тогда я увидел у себя на столе раскрытый журнал с подчеркнутой красным карандашом строкой. По формату и характеру рисунка шрифта — латинская гарнитура, корпус — я сразу узнал: «Молодой большевик». Но прежде чем взглянуть на отмеченную строку, я завертел головой. Беляева скрылась за дверью. Татьяна Васильевна сидела, так низко склонившись, что ее рогатый от заколок пучок нацелился в окно. И ничего не оставалось, как прочитать выделенную кровавым цветом фразу. Я прочел ее четыре раза, пока понял, в чем дело, и обмер — до холода в груди, до ожога в затылке, которых никогда прежде не знал. Даже в ту ночь, которую провел в качестве несчастного с м о р к а ч а. Всего одна буква, пропущенная мною, в корне исказила мысль Суслова, родила этот новый страх и новую беспомощность. «Побеждать так, как побеждал Сталин!» — возвестил Суслов. У меня же великий вождь и гениальный полководец п о б е ж а л. Как последний трус. «Как Гарун, — подсказала мне услужливая память недавнего школяра. — А Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла»…

Я долго сидел, следя за движением красного карандаша, его натиск усиливался от слова к слову этой недлинной фразы. Мои уши налились пламенем, когда я вспомнил, что человек, которого сменил здесь, в корректорской, был уволен без права работать по специальности за гораздо меньший грех: проморгал перенос, в результате которого образовалось матерное слово. А в одной газете по вине корректора в статье о проклятых сионистах вместо ругательного «иудеи» было напечатано всего-навсего «индеи». А в одном журнале, который читатели особенно ценили за красочные иллюстрации, кто-то из очень бдительных обнаружил на цветной фотографии Большого театра процарапанный по одной из его знаменитых колонн фашистский знак. Еле-еле заметный, его скорее можно было угадать, чем разглядеть, а ведь сняли и зама главного, и дежурного редактора, а заведующего отделом иллюстраций судили…

Вернулась Беляева. Проходя мимо, она безмолвно прикоснулась к моему плечу. Потом явилась Воробьиха. Все молчали. Я отодвинул журнал — вернее, оттолкнул его и повернулся, чтобы взять с тумбочки работу Действовал машинально, в отупении. И очнулся, услыхав резкий окрик Воробьихи:

— Не сметь! Не трогать! Вредитель!

— Я…

— Ждите, когда вас вызовут, — сказала начальница. Губы у нее были тонкими и бледными, точно вся краска, которой она наводила «чувственный рот», вылилась под слова: «…как п о б е ж а л Сталин».

Не вызывали долго. Кажется, до самого обеда. Когда, наконец, позвонили по внутреннему телефону от директора, я был г о т о в. Только одна мысль более или менее явственно пробивалась сквозь царившую в моей голове сумятицу: «Почему судьба выбрала мишенью для своих сногсшибающих ударов именно меня?»

К директору позвали троих: Павла Николаевича, Агнию Максимовну и меня. Воробьиха и начальник наборного цеха держались в стороне. Они и друг друга-то словно не замечали, пока мы разобщенной группкой по лестницам и переходам направлялись к директорскому кабинету, и я решил: «Все, что о них судачат, — ложь». Еще больше я утвердился в этом, как только мы вошли в приемную: начальник и Воробьиха потеряли, как говорится, лицо — стали кричать, вспоминая прошлые грехи. Орали с ненавистью, злобно. А я, забытый ими, стоял у директорских дверей, слушал эту некрасивую перебранку, понемножку оттаивая, и думал все о том же: «Это кто ж сочинил небылицу про особые их отношения? Глупость какая! Разве любящие люди позволят себе такое?» Наверное, я даже улыбнулся.

— Гляньте-ка, — завопила Воробьиха, — он еще смеется! А ему рыдать надо! Горько и безостановочно…

Почти так я и рыдал спустя два месяца, пробираясь через людские колонны и толпы от типографии к райкому партии с большими пакетами, запечатанными сургучом, — их посылал партийный комитет, а я был, так сказать, доверенным лицом — курьером при пакетах с информацией. Густые толпы — десятки, сотни тысяч людей заполнили улицы и площади. На каждом углу стояли милицейские кордоны. То и дело дорогу перегораживали солдатские цепи. Чтобы гонец мог беспрепятственно проникать через все эти заслоны, на пакете — вверху — стоял какой-то специальный знак. Я размахивал перед собой пакетом, все видели мое скорбное, заплаканное лицо, озаренное еще и значительностью выполняемой мною миссии, — и расступались.