Михаил Каминский - Переполненная чаша

Он примолк. Он исполнил паузу по-актерски: каждый, даже идиот, непременно догадается, что за паузой последует взрыв. И взрыв грохнул в моих ушах.

— Слушай, — сказал мне Скот, — именно на стыке тех лет в Киеве судили группу изменников. Предались гитлеровцам. Служили в зондеркоманде. Истязали советских людей. Расстреливали. Сжигали целые села… Среди подсудимых был некий Каминский. У тебя имелись родственники на Украине?

Любавин, видимо, решил, что будет драка. Он стоял сбоку от нас, а тут одним шагом оказался плечом к плечу со мною. Но я драться не собирался. Я так сильно возненавидел Скота за эту его подлость, что обрел спокойствие.

— Были, — сказал я, — у меня родичи на Украине. А как же, именно были! Тетя Хая, например. Тетя Доба. Их дети — мои двоюродные братья и сестры…

Скот собирался что-то сказать, но я ему не дал слова. Я приставил к его груди выпрямленный до одеревенения указательный палец — как пистолет.

— Были, да! — крикнул я. — И остались там, под Киевом. В Бабьем Яру…

Он поднял руку, чтобы отвести в сторону мой палец-«пистолет». Но почему-то не решился — передумал! — и провел ладонью по своей гладко выбритой щеке.

Растерялся?

Нет, не то.

Скорее, просто удивился моей вспышке.

«Страх — не просто какая-то одна отрицательная эмоция, — говорил мне давным-давно директор нашей типографии. Он не слишком-то верил, что я его пойму, но продолжал развивать свою мысль. Может быть, просто очень хотел высказаться по этому поводу. — Страх — не самостоятельное и обособленное чувство по имени Страх. Это еще и ущербность души, и самый настоящий телесный изъян… Да, телесный! — крикнул он, хотя я не возражал. — Не гляди на меня, как баран на новые ворота. Пошевели мозгами! Ну? Если у тебя от страха холодеет внутри и подгибаются колени, разве это не физические недостатки?..»

Что я мог ему сказать, что ответить? Пошел к двери директорского кабинета, взялся за ручку — и тут услыхал еще несколько важных фраз, произнесенных грустным голосом, старавшимся быть насмешливым. Но о последних словах директора, которые мне довелось услыхать, я расскажу потом. А сейчас поясню, как я, корректор третьего разряда, очутился в начальственном кабинете.

В типографскую корректорскую, в атмосферу, насыщенную вышеупомянутыми неприятными запахами и бумажной пылью, я рухнул с востоковедческих высот. Совершил, значит, подлог, предал отца — и потерпел законное кораблекрушение. Однако на острове, куда меня прибило, оказывается, ждали — с великим нетерпением — именно такого пострадавшего. Здесь работали три по-разному одинокие и в одинаковой степени несчастливые женщины. Командовала всеми Агния Максимовна Воробьева, властная особа цыганистого типа, с тонкими, часто скорбно поджатыми губами, превращенными с помощью яркой помады в «чувственный рот». Ей было под сорок. В курилке меня просветили: половину своей жизни Воробьиха — любовница начальника цеха Павла Николаевича, который представлялся мне копией генерала Шарля де Голля (естественно, как его рисовали карикатуристы). На мой наивный вопрос: «Чего ж Павел Николаевич не женится на ней?» — последовал малопонятный мне в ту пору ответ: «У него жена больная».

И я довольно плоско пошутил: «Она что, все двадцать лет все болеет и болеет? Надо же, какое у нее крепкое здоровье!» Жена начальника цеха работала тут же, помощницей стереотипера. Она была очень толстой, бледной и одышливой. Поднимется к нам в корректорскую по семи ступенькам, положит влажные оттиски на тумбочку у стола Воробьихи и долго стоит без слов и движений, лишь трудно вдыхая и выдыхая спертый воздух и гипнотизируя печальным, но не прощающим взглядом Агнию Максимовну.

Воробьиха сидела у входа, а вдали, у окна, находился стол Татьяны Васильевны. Когда бы я ни отрывал глаза от корректуры, видел одно и то же: ее высоко поднятые тощие плечи, обтянутые какой-нибудь темной тканью, спину с рельефно проступавшими позвонками, а вместо головы — пегий пучок волос с торчащими в разные стороны шпильками. Раз в неделю, в пятницу, Татьяна Васильевна отпрашивалась пораньше — на поддувание: специальной иглой ей вводили в плевру какой-то газ, лечили от туберкулеза. А между мной и Татьяной Васильевной сидела Беляева. До типографии она преподавала в университете. В курилке про нее говорили с уважением: «Доцент!»

Обычно вся вновь поступавшая корректура скапливалась на тумбочке у стола Воробьихи. Каждый брал то, что лежало наверху: гранки, верстку, сверку или оттиски со стереотипа. Была выгодная работа — журналы с картинками; была невыгодная: сплошь текст, да еще набранный меленькой нонпарелью, после которой к концу смены перед глазами начинали суетиться черные и радужные букашки. Трудились мы сдельно, послаблений никому не полагалось, и Агния Максимовна следила за тем, чтобы на читку брали то, что выпадало по очереди. Копаться и выбирать не разрешалось. Это называлось у нас: работать с тумбочки.

Я тоже, как все, работал с тумбочки. Но иногда Воробьиха, кривя в скрытной улыбке тонкие, насильно превращенные в пухлые, губы, протягивала мне «шпек» — выгодную корректуру. «Это срочно!» — говорила она при этом металлическим голосом. Так начальница проявляла заботу по неопытности я читал медленно и зарабатывал мало. Татьяна Васильевна протестовать не решалась, хотя и знала, что никакой срочности нет Стоило ей воспротивиться — и Воробьиха могла ее уволить «по состоянию здоровья» работа в наборном цехе туберкулезникам противопоказана. А у Беляевой не было права голоса. Ее, изгнанную из университета в сорок девятом году, едва избежавшую суда, тюрьмы, лагеря, приняли и держали по милости директора типографии Шаха. В курилке поговаривали, что Беляева приходится Шаху родственницей.

Воробьиха творила добро при помощи «шпека». Татьяна Васильевна помалкивала, а в начале смены, проходя мимо, по дороге к своему месту у окна, клала мне на угол стола бутерброд в промасленной бумаге. У нее не было ни супруга, ни детей. У Беляевой была большая семья: муж — инвалид войны, две дочери-первоклассницы и сын-студент, который отказался от матери, когда ее выпроводили из университета «за низкопоклонство перед Западом» (Беляева вела семинар по французской литературе XIX века), но и она заботилась обо мне — по-своему. Мы все приходили на работу задолго до звонка. Воробьиха, наведя порядок на тумбочке, направлялась в конторку к начальнику цеха. Татьяна Васильевна принимала строго по минутам какие-то таблетки и то смотрела на часы, то, пережидая положенное время, молча глядела в окно. Беляева же занималась со мною русским языком и литературой. Она хотела, чтобы я все-таки поступил в институт и получил высшее образование. «Лучше всего — университетское», — говорила Беляева. И в этот момент ее лицо искажала болезненная гримаса…