Михаил Каминский - Переполненная чаша
- Название:Переполненная чаша
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Советский писатель
- Год:1991
- Город:Москва
- ISBN:5-265-02320-8
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Михаил Каминский - Переполненная чаша краткое содержание
Переполненная чаша - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Я открыл калитку как раз во время такой его прогулки: Семен Лазаревич упоенно крутил туда-сюда рукоятку газа, прикрыв от удовольствия выпуклые воловьи глаза, затененные белой панамкой. Все же, заметив меня, сумасшедший проницательно заявил: «Вы знаете, его не приняли в институт».
Он сбавил обороты двигателя и глядел на меня с высоты черного кожаного седла, а я не сводил глаз с колес мотоцикла. Никелированные спицы мелькали так стремительно, что их нельзя было увидеть. Зато от спиц во все стороны рассыпались тысячи колючих отблесков. Это из-за них у меня выступили слезы.
Я собирался пройти мимо, но, Семен Лазаревич, покрутив рукоятку газа от себя, совсем утихомирил двигатель и в наступившей тишине ласково предложил: «Хочешь, покатаю?» Он и раньше не раз и не два звал меня с собой в дорогу, но я всегда отказывался. Что я, дурак, — сидеть на «харлее», обнимая сзади старого, толстого и потного соседа, когда колеса мотоцикла попусту крутятся в воздухе?
«Постой, — сказал сумасшедший, — не спеши. Ты еще успеешь огорчить свою маму. Лучше открой мне, на что ты надеялся?.. На свои знания? Вы только поглядите на него, люди! Кому и где сейчас нужен обыкновенный сморкач? Думаешь, на международном поприще ты нужен?.. Ты — обрезанный мальчик, а твои единоверцы ой как теперь не в почете!»
Перестали крутиться, застыв довольно высоко над землей, колеса мотоцикла. Никелированные спицы больше не рассыпали по сторонам колючие искры. Семен Лазаревич опустил на выжженную траву ноги, снял мятую панамку — под нею была гладко выбритая лысина, в которой отразилось солнце.
«Сам ты обрезанный!» — крикнул я и повертел у виска указательным пальцем, отступив ради безопасности на пару шагов. Впрочем, если бы пришлось убегать, сумасшедший ни за что бы не догнал меня. Ведь ему было под шестьдесят, а мне — всего шестнадцать.
Но Семен Лазаревич и не собирался в погоню за «сморкачом». Он опять завел мотоцикл и отправился в путь, распевая во всю глотку: «Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий…»
Свою «песню» сумасшедший орал без всякого мотива, лишь произвольно модулируя голосом. Он не глядел в мою сторону, и я застыл, пораженный мыслью: ««Неужели это он о членах мандатной комиссии и о моем костюме, перешитом из отцовского?»
3
Где ж еще можно так хорошо предаваться воспоминаниям, как не на старом пароходике, севшем на мель посреди Европы! Даже если эти воспоминания грустные и ты творишь самосуд…
Откуда-то между кораблем и берегом появилась одинокая чайка — серая, с круто изогнутыми, будто сломанными, крыльями. Жирная, неповоротливая, она коснулась грудью воды и пошла вверх. Ее глиссада была ленивой — чайка, похоже, и не надеялась на добычу. Зато возносилась она к раскаленному небу не по своей комплекции стремительно — этаким перехватчиком, будто убегала от чумной заразы или там, в зените, ее ожидала райская жизнь.
Солнце, видно, допекло тех, кто обосновался на верхней палубе, где не было не то что бассейна с манящей изумрудной водой, а и обыкновенного душа. Туристы потянулись в тень, в относительную прохладу кают. Железо трапа непрерывно и тяжко гудело под их ногами, изредка, как бы для контраста, тоненько позванивая.
Вслед за тремя незнакомыми мне грузинскими киношными дамами — явно, судя по комплекции, не актрисами — спускались Любавины. На грузинках были соломенные шляпы с широченными полями и одинаковые бледно-голубые мини-купальники, старательно не прятавшие все их сорокалетние избыточные прелести. Зато директриса оделась «не по сезону» — в умопомрачительное, до пят, платье, с длинными рукавами, схваченными в запястье резинкой, и длинным разрезом, обнажавшим явно удивленное такой вольностью колено. Никогда, подумал я, не наденет она этого платья в Рязани: будет дорогой заграничный наряд висеть в шкафу долго-долго и после того как выйдет из моды. Сначала Любавина продемонстрирует эту западную «штучку» ближним подругам. Не на себе — на вешалке. Затем сдвинет вешалку с платьем в край шкафа. А потом лишь инерция и приятные воспоминания не позволят отнести в комиссионку вещественное доказательство восхитительного круиза.
Поэт будто нарочно то и дело возникал сегодня передо мною, подсыпая соль на рану. «Ну, виноват, виноват, — захотелось мне сказать ему. — Нельзя мне было вчера молчать. Я должен был заступиться за тебя. Подумаешь, бутылка дешевого вина от всей немецкой души. Да еще после футбола в такую жару. И без расплаты за счет государства. Вон некоторые наши крупные деятели доллары и марки получали за услуги инофирмам — и ничего. Разве что проводили их на пенсию по состоянию здоровья. А твоя бутылка — мура, Любавин… И Скоту надо бы в его весьма довольную жизнью морду сунуть за подлые слова. А я не сунул. В общем, кругом виноват я перед тобой, Любавин. Только прошу, поверь мне: заслуживаю снисхождения…»
— Привет, — поздоровался, словно мы сегодня впервые встретились, Любавин. Подмигнул — и механическим, отработанным, движением вскинул фотоаппарат.
Я остался — наверное, в двадцатый раз — на пленке его «Смены». Вместе с вершиной горы Геллерт, которую попирала статуя Свободы. Вслед за портретами испанских инфант, висящими на стенах всех музеев Европы. Рядом со скромным памятником над братской могилой наших ребят. Там были фамилии без имен и имена без фамилий. «Сержант Ваня, 1925 г. р.», «Хусаинов, наводчик».
— Вчера, понимаете… — Все-таки надо было объясниться с поэтом.
Неизменная рубашка на Любавине была опять выстирана, отглажена и поэтому встопорщилась на плечах, когда он пожал ими.
— Зря беспокоитесь. Ведь вы-то вчера молчали, а другие вон что несли… Но вы ни слова. Это чего-то стоит!
— Господи! — воскликнул я. — С каких это пор молчание стало признаком благородства, а не подлости?
Напрасно директриса каменела лицом, спиною, всем телом, когда ее муж читал свои стихи! Отвернувшись от меня, Любавин стремительно перекрутил пленку и прицелился объективом в лохматую толстую машинистку, которая в этот момент застыла на вершине трапа, повернув голову со вскинутым подбородком в сторону дальнего берега. Кто, если не поэт божьей милостью, мог так щедро отпускать грехи врагам своим? Кто ж еще мог ощутить — даже на расстоянии — острое желание машинистки сфотографироваться вот в таком антураже: белесо-голубое небо, суриковые поручни трапа, кусок пароходной трубы и — прямо над ее головой — сам капитан! Он стоял за нею, терпеливо ожидая, когда машинистка соизволит спуститься на нижнюю палубу, освободив дорогу ему, капитану. Но разве, увидав их вдвоем на снимке, догадаешься о подлинной причине: почему высокий и красивый офицер речного флота пристроился позади данной пассажирки? Снимок, если он получится, если вообще Любавин проявит пленку, а не забудет ее навечно вместе с многими другими пленками и двумя десятками крохотных блокнотиков в чемодане, станет свидетельствовать лишь о том, что отважный капитан выбрал именно ее — Жанну из редакционного машбюро. Двадцати восьми годков, полноватую, конечно. И, признаем, не классическую красавицу. Но совершенно точно — еще молодую женщину с убийственным шармом.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: