Михаил Каминский - Переполненная чаша

А больше всего директриса стыдилась, когда муж читал свои стихи.

Мне же Любавин нравился: он был добрым человеком, застенчивым, но страстно желающим раскрепоститься. Поэтому, широко расставив ноги — наподобие фоторепортеров из наших фильмов про западную прессу, он общелкивал своей простенькой «Сменой» шикарные витрины, проституток в черных кружевных платьях много выше колен, с черными же зонтами в солнечный полдень, хиппи, глотавших, запрокинув головы, дешевое вино из горла и тут же мочившихся в урны, румынских цыган и усатых болгарских стариков. Ну, старики-то улыбались непросветленному объективу Любавина, старики на всем земном шаре любят фотографироваться, потому что уверены: заслужили. Хиппи плевали на поэта, как, впрочем, и на всех остальных любопытствующих. Но разнаряженные цыганки требовали у Любавина деньги: позирование фотографам из разных стран мира превратилось для них в профессию. А одна длинноногая проститутка в траурном коротком платьице врезала ему по голове автоматически сложившимся после удара зонтиком.

Любавин вообще прямо-таки летел навстречу неприятностям. Со «Сменой» на груди, в широченной рубашке навыпуск, которая к тому же была почти до колен, он забрел в первое попавшееся кафе, чтобы выпить, как объяснял потом, сельтерской. Откуда в его поэтической голове возникало такое — довоенное — название воды, не знаю. Впрочем, дело было в Вене, а там наверняка могли напоить Любавина всем, что угодно его душе, в том числе и сельтерской. Однако, если не считать личности самого поэта и трех охраняемых таможенными законами червонцев в застегнутом на белую перламутровую пуговицу кармане знаменитой рубашки, никакими ценностями он не владел. Пять шиллингов, выданные директрисой мужу на мелкие — а какие же еще — расходы, были лишь сотой частью той суммы, которую следовало уплатить, просто приземлившись за столом в этом кафе: на гарнир здесь подавали стриптиз. Слава богу, служители заведения быстренько распознали в Любавине некредитоспособного туриста из России и вывели, прежде чем он придвинул к себе пустой пока еще бокал.

Раскрепощаться, когда тебе за тридцать, уже вредно для здоровья. А Любавина, где-то читал я, не так давно наградили за заслуги в развитии советской литературы «Знаком почета». Выходит, ему было не меньше пятидесяти: до полувека писателям даже медалька не положена, хоть ты тресни, создавая шедевры. Но бегал пятидесятилетний поэт за мячом шустро и бил по воротам умело. Наверное, в своем детском доме (я почему-то решил: поэт — детдомовец или вырос в интернате) он играл в нападении. Нападающие себя не забывают.

Часа через два нас позвали на корабль. Мы опять возвращались через благоухающего свежестью и чешским бочковым пивом соседа. Перезрелые годами и телами интуристы, как и два часа назад, вязали, курили и баламутили бирюзовую воду бассейна. «Размялись?» — спросил меня подставивший дунайскому ветерку поросшее медно-рыжими волосами пузо старый немец. Его шезлонг стоял в тени, но лысина немца все равно была в крупных каплях пота. Сначала я кивнул: да, размялись. Инстинктивно кивнул. Опешил я потом: столь точно он выбрал слово и так чисто произнес его! Удивившись, я замер. И тут же почувствовал легкий толчок в спину и услышал шепот: «Давай, давай. Возможна провокация». И шепот, и слова эти показались мне очень знакомыми: вроде бы слышал их уже тысячу раз прежде. И поэтому моя реакция была мгновенной и правильной: я метнулся мимо вспотевшего старика с медной порослью на животе.

Скот — это он следовал за мною, как конвоир, — потом весь длиннющий вечер глядел на меня с видом собственника или пожарного, вытащившего бедолагу из пламени и дыма. «Даю голову на отсечение, — щурился он, будто тот дым еще ел глаза, — ты собирался спросить его про Восточный фронт и плен. Не делай этого никогда, дружище. Мало ли какие воспоминания сохранил этот фриц! Ты видел шрам? Вот тут, у виска.. То-то!»

До этой поездки мы со Скотом были знакомы лишь шапочно, несмотря на его многочисленные подлости, и вдруг он — на правах, очевидно, спасителя — стал мне «тыкать». Вернуть его на отдаленную дистанцию почему-то не поворачивался язык, хотя никакой благодарности я не испытывал. Наоборот, с каждой минутой меня все больше одолевал стыд перед пожилым рыжим немцем: человек к тебе, как к человеку, а ты рванул от него, будто на его белом морщинистом лбу с глубоким треугольным шрамом сияла зловещая надпись: «Спидоноситель!» И чем больше я стыдился, тем сильней ненавидел Скота — большого, мосластого, уверенного в себе и непонятно с какой целью затевающего со мной дружеские игры. А чем больше ненавидел его, тем сильнее презирал себя.

Скот еще что-то говорил — высокомерно и снисходительно одновременно. Но я уже не слышал слов. Только интонации доходили до меня, только гудение его голоса, которое, будто извивающаяся веревка, захлестывало мое горло, вызывая в ответ нарастающую свирепость.

Не знаю, что со мной творилось, и неизвестно, сколько бы еще я безмолвно кивал: да-да-да, ощущая, что в какую-то секунду клапан все-таки не выдержит — и вырвется раскаленный белый-белый пар, если бы не вмешался руководитель нашей группы: он бегал по палубе и заглядывал в каюты, призывая всех срочно собраться в телевизионном салоне.

За три недели круиза в каждом из нас восторжествовал дисциплинированный пятиклассник. Есть, есть такие, вспомните: уже большой, в пионерском лагере по зову горна он первым мчится на линейку; в школе выше всех тянет руку, хотя ответ в его круглой голове еще не созрел; борясь за призовое место по сбору бумажной макулатуры, именно он звонит в очередную дверь, растолкав других, которые поделикатней. Он не груб, не льстив, не туп. Просто в его двенадцатилетней груди бьется уже абсолютно законопослушное сердце — двигатель будущего конформиста.

«Пятиклассники» мигом собрались в салоне, и я был не из последних. Вошел — и сразу увидел Любавина. Он стоял спиной к матовому экрану телевизора, склонив голову и заложив тонкие руки за спину. В глаза бросились его острые локти, белые, с шершавой, шелушащейся кожей, и небольшая, но четко обозначенная плешь поэта.

Как только руководитель группы произнес три-четыре первые фразы, я вспомнил Камчатку, армию, далекий пятьдесят третий год. В казарме нашей роты случилось ЧП: рядовой Володька Захаров во время дежурства на пекарне спер буханку черного и спрятал ее в тумбочке у изголовья железной койки. Это было, так сказать, двойное ЧП: украл и хранил в тумбочке, куда продуктам вход был категорически запрещен. Старшина Сидаш принял садистское решение: раз ты такой голодный — ешь! Лопай все, до последней крошки.

Володька Захаров стоял перед поднятой по тревоге ротой и «лопал». Треть мягкой — сыроватой — буханки он умял, пожалуй, с удовольствием: новобранцы, мы были почти всегда голодны. Потом ему стало трудней: Володька отламывал по кусочку и жевал хлеб с гримасой отвращения. Тумбочка с бачком для воды находилась в нескольких шагах. Алюминиевая кружка была прикована к ней легкой и достаточно длинной цепочкой. Но запивать хлеб старшина Сидаш не разрешал. Он только твердил: «Лопай, лопай, ровняй морду с ж…» и злорадно повторял, как рефрен: «Раз ты голодный у нас — ешь!» Вот Захаров и ел. Давился и ел. Его лицо налилось тяжелой краской. Шел двенадцатый час ночи, после тактических занятий мы еще чистили занесенную в пургу дорогу и теперь, вырванные из-под одеял командой «Рота, подъем! Тревога!», валились с ног от усталости. Но упал лишь один человек — рядовой Захаров, жевавший хлеб перед строем. Сначала он стал двигать челюстями все медленней и медленней, затем застыл, будто заснул, а потом, побледнев, закатил глаза и упал.