Михаил Каминский - Переполненная чаша

Бегали, кричали, плакали и вообще стояли на головах самые младшие Михановские: дочь Антонины — Лизочка и дети Юлии — Максим и Дима. Марьяна Леонидовна изредка призывала их к порядку, но в главном придерживалась, как она сама говорила, свободной формы воспитания.

— Хочешь лезть на забор — пожалуйста. Нравится тебе играть с соседской козой — какие могут быть вопросы, играй. Пусть будет свобода и полное раскрепощение личности.

Слушая рассуждения Михановской о ее принципах воспитания внуков, Грация, конечно, недоумевала: с одной стороны, полная вседозволенность и раскрепощенность, с другой же — отказ взять щенка по каким-то там санитарно-гигиеническим соображениям. Чем соседская коза лучше собаки? Но спрашивать об этом Марьяну Леонидовну Грация не собиралась. Она давно уже заметила, что логика — не самое сильное качество хозяйки дачи. Марьяне Леонидовне ничего не стоило опровергнуть себя, сочинить на ходу небывальщину, забыть обещанное и вспомнить то, чего не было и быть не могло.

— Я решила, — говорила Марьяна Леонидовна, позвякивая ножами и вилками в тазу, — перейти целиком на каши. Утром я варю манную, в обед — гречневую, на ужин даю ребятам пшенную. И полезно, и вкусно, и разнообразие.

Какие там каши? Внуки ели волглую колбасу за два девяносто, рыбные консервы в томате, недожаренную треску из магазина «Кулинария», короче говоря — все, что доставлял домой в разноцветных пластмассовых сумках Михановский, все, что он мог купить в торговых точках на станции. Каши, правда, тоже были — и пшенная, и манная. Да только Марьяна Леонидовна варила какую-нибудь одну. И сразу на два-три дня. А между тем в холодильнике перемерзали куры и скисал творог. Варить и жарить Марьяна Леонидовна не любила. Зато пекла и готовила салаты она каждый день и тем радовала внуков и мужа.

Грация не чувствовала себя здесь лишней. И не только потому, что мыла вместе с нею посуду, вытирала тарелки и блюдца и расставляла их в старом со скрипучими дверцами буфете. Она видела, что нужна хозяйке: слушать ее рассуждения и воспоминания, которые были — или со временем стали? — совершенно неинтересны Григорию Максимовичу. Марьяна Леонидовна могла говорить увлеченно и долго, не требуя реакции, ей надо было выхлестнуться, потому что внуки еще малы, дочери неизвестно где, а муж на все ее «Помнишь?» отвечал коротко: «Уже забыл».

Грация помогала хозяйке, внимала Марьяне Леонидовне, но все равно чаще всего думала о своем. Иногда о том, что уже перемалывала в своих мыслях не один раз: Катька Хорошилова конечно же совсем неправа, когда говорит: «Дом нужен для того, чтобы родиться в нем и умереть. Остальное — дорога». Наверное, Катька повторяла чужие слова, слышала их или вычитала, потому что не Катькина это способность — вот так формулировать. Хорошилова — не из мыслителей. Но следовала она этой формуле неукоснительно, охотно моталась в командировки, копила дни отгулов, чтоб умчаться по десятому, наверное, кругу на «Золотое кольцо», а если начинал брезжить заграничный туризм, то залезала в долги по макушку и могла продать душу дьяволу, лишь бы оказаться в числе счастливчиков.

Иногда Грация засиживалась у Михановских, и приходилось возвращаться к себе в Пуховку в позднее время. Тогда Григорий Максимович провожал ее до ворот и там вручал электрический фонарик. «Разбойников у нас нет, — говорил он, — а провалиться в яму можно запросто».

Если Грация уходила от Михановских после ужина, то почти всегда нагоняла в лесу работниц дома отдыха. Некоторые из них, как, к примеру, Зинаида Прокофьевна, тащили за собой тележки, уставленные бачками и кастрюлями с пищевыми отходами. Их Грация не боялась. А увидев других, за которыми частенько увязывался Гришка, она замедляла шаг, а то просто сворачивала на боковую тропинку.

Пса неудержимо привлекали запахи. Гришка приближался к поварихам почти вплотную, иногда даже утыкался мордой в какой-нибудь промасленный сверток; инстинкт и голод заставляли собаку забывать об опасности. Но стоило кому-то из поварих обернуться, как Гришка неуклюже отскакивал — боком, извиваясь заметно прогнутой спиной. Больное ухо его при этом трепетало на ветру, словно было не живым, а тряпичным.

Отскочив, Гришка некоторое время стоял, вытянув шею и шумно дыша. Потом, не выдержав искушения, вновь устремлялся следом за удаляющимися запахами, выставив одно плечо вперед, чуть боком, как побывавшая в аварии автомашина, и припадая на левую переднюю лапу. Длинный и пушистый Гришкин хвост, усеянный репьями, ритмично колыхался из стороны в сторону, словно они были по отдельности — не раз битая, вздрагивающая от шорохов собака, ежеминутно ждущая нападения, удара, окрика, и ее флегматичный хвост.

Хозяйка, которой Грация с умилением стала рассказывать о жизни собачьего семейства, неожиданно обрушилась на Гришку:

— Да он же кобель какого свет не знал! Где сучка в охоте, там и Гришка непременно.

Сдерживая улыбку, Грация попыталась защитить Гришку:

— Он же не человек — животное. Ему можно.

— Можно? Что можно? А Белка на что? Этот Гришка ее ни во что не ставит. Хоть в Рузу сбегает, хоть за Можай умотает. И не лень ведь псу — за Можай. И что с ним только ни делали, а он все равно ни одной собачьей сходки не пропустит. Чисто генерал на свадьбе. А прошлой зимой так, дурак, за волчицей с течкой увязался. Подрали его волки вусмерть! Как выжил, неизвестно. Говорят, Белка его выходила. А волки, ты, Грация, учти, в этих случаях особо опасные…

…Грации снилось, будто идет она вдоль широкой и могучей реки. Может быть, это было озеро или даже море. А если все-таки река, то с бесконечно далеким, лишь приблизительно угадывающимся в розово-белесом тумане берегом… Нет, пожалуй, приснилось все-таки настоящее море, но не южное, теплое, а, скорее, Балтийское или Белое, потому что на пути встречались огромные, с острыми углами, гранитные глыбы, непоколебимо стоявшие в мрачной угрюмости.

Грация шла и шла вдоль моря. Иногда под ее ногами скрежетала галька, иногда скрипел жесткий песок. Встречный ветер грубо останавливал ее — ветер был сильный и ледяной — и дул ровно и нескончаемо, но Грация наклоняла голову и упрямо пробивалась сквозь его враждебную, как бы живую, упругость.

Когда Грация проснулась, то в первые минуты ощутимо помнила, как сдавливал ее голову этот ветер — до ощущения мигреневой боли, как хлестал по коленям мокрыми полами плаща. Бесконечный порыв холодного воздуха заставляет все ниже и ниже сгибаться узловатые и кривобокие деревья, лохматой изгородью выросшие на дюнах, которые плавными горбами взбегали к голубому небу, запятнанному черными и седыми разводами туч.

Иногда Грации чудилось, что место это ей знакомо. То ли Юрмала, то ли Выборгский залив. А то показалось, что много раз видела точно такой берег не в жизни — в кино, в видовой короткометражке, перед началом художественного фильма, когда не было еще однокомнатной квартиры и они с Дубровиным спасались от бездомности на любых зрелищах. Про природу показывали в начале; Дубровин еще не успевал замереть рядышком, как всегда — справа, с ее ладонью в своей большой и мягкой руке, а сама Грация еще боялась: вот сейчас зачем-нибудь зажгут свет, и все увидят их, сблизившихся пальцами и головами, и догадаются о незаконности и бездомности этой парочки…