Михаил Каминский - Переполненная чаша

Но Михановского не так просто было остановить. Оглядывая многочисленное застолье, он торжественно раздаривал всем свои мудрые мысли.

— К тому же, — вещал он, — если несчастья одно за другим обрушились на человека и не могут уже уместиться в нем, как перезревшая опара в квашне, это становится нестрашным. А порой — смешным. На самоубийство в таких случаях идут только законченные шизофреники. Нормальные люди или свирепеют и раскидывают несчастья по сторонам, или начинают хохотать. Множественность несчастий подобна избыточности денег: наступает девальвация. Мы просто плюем на несчастья: одним больше, одним меньше — какая разница?..

Михановский выпрямился на стуле и высокомерно оглядел всех. На лицах детей было написано недоумение — они его не понимали. Старый Ким, положив руки на стол, напряженно смотрел в свою тарелку. Евгения Петровна тоже опустила взгляд. Юлия ехидно улыбалась: что еще скажешь, мудрец? В глазах у Марьяны Леонидовны стояли слезы. И Грация едва сдерживалась, чтобы не расплакаться: кому он говорит? для кого вещает? Над этими двумя мальчишками уже витает, может быть, смерть. Их родители до сих пор находятся в зоне бедствия и опасности. Старики не в себе: похоже, что погружены в транс, из которого неизвестно как и когда выберутся…

— Может быть, ты помолчишь? — обратилась к отцу Юлия.

Грация ждала, что Михановский сейчас, по своему обычаю, взбрыкнет. Вспыхнет, как всегда это с ним происходит, когда натыкается на сопротивление. Грозно спросит: «Кто здесь хозяин?» Или, по крайней мере, накручивая на палец посивевший чуб, произнесет сакраментальное: «Черт-те что!»

Но он, неуклюже выбираясь из-за стола, отодвигая попадавшиеся на пути стулья — вместе с сидящими на них ребятишками, глухо пробурчал неожиданное для него слово:

— Извините…

В мастерской Антонины, на втором этаже, было прохладно. Легкие шторы Юлия раздвинула в стороны, и огромное окно — чуть ли не целиком застекленная торцевая стена — пропускало столько света, что его обилие ощущалось неестественным да и ненужным. В углах предательски означился мусор: окурки, тряпки, пустые бутылки. Покрывало на низкой тахте, не знавшее вроде бы износа, неизменно привлекавшее интерес Грации замысловатым, жаждущим расшифровки орнаментом, оказалось стертым, засаленным, в пятнах и уже изрядно посеченным. А когда Юлия опустилась в кресло, стоявшее против окна, обнаружилось, что кремы и лосьоны и все ее макияжные ухищрения далеко не панацея от времени и не гарантия неземной красоты; вспыхнув, заспорили между собой краски, обнажая нездоровость кожи, прорезались морщины, а сияющие глаза погасли, уступив в неравном споре обыкновенному блеску дня.

— Мне скоро тридцать, — Юлия словно бы догадалась о мыслях Грации. — Не ври, не ври, я все поняла: плохо, отвратительно выгляжу. Причина? Тридцать лет и беспорядочный образ жизни. Инстинкты на первом месте, а все остальное — вот там, в отдалении, в заброшенности, в паутине, иначе говоря — под тахтой, где, кстати, валяется — видишь? — бюстгальтер моей сестрицы. А она его, наверное, искала… Да, о чем это я? О том, что всеми людьми в первую очередь управляет эгоизм. Собственные желания. Стимул по имени «Хочу!». Все остальное — приложение, второстепенные детали… Просто насчет эгоизма на производственных совещаниях и в приличном обществе принято почему-то помалкивать. Некоторые хитрецы клянутся всеобщим благом — для этого; мол, только и существую, чтобы сделать других людей счастливыми, и прячут свое «Хочу!» так глубоко, что им верят. А если и не верят, все равно не докопаешься: или лопата затупится, или рыть устанешь… Ну, чего молчишь? Считаешь, что мне лучше бы каждый день ходить на трубопрокатный завод, чем раз в неделю наведываться в издательство? Нет, извини, я — гуманитарий во всех смыслах.

— Эти ребята… — начала Грация.

— Лучше бы они не приезжали. Ты не знаешь, радиация не заразная?..

Грация невольно рассмеялась: надо же быть в такой степени «гуманитарием»!

— Понятно, — сказала Юлия. — Радиацию — в сторону, поговорим-ка лучше о мужиках. Не сегодня, так уж завтра точно Антонина непременно заявится со своим так называемым женихом. Красивый, между прочим. Великан. И специальность модная — э-ко-лог. Ученый малый, но не педант, между прочим. Это я сразу заметила: не педант. Хотела, чтоб он на меня глазенки свои положил, но Антонины испугалась: озверела она от любви к экологу, убьет за милую душу, не посмотрит, что я — сестра. Знаешь ведь: от любви до ненависти один шажок… — Юлька оглянулась. — Представь, как они трахаться будут — Антонина и эколог! Ничего, перекрытие прочное, не рухнет.

«Глупая она, что ли? — подумала Грация. — Или притворяется, разыгрывает меня…»

— Слушай, — не унималась Юлия, — а твой Дубровин… он — эрос или агапэ? Надеюсь, понимаешь?

Грация кивнула — и покраснела. Будет она еще перед этой заводной самкой исповедоваться, как бы не так! Но словно само собой сказалось:

— Дубровин разный. И яростный любовник, собственник, эгоист. И тут же — воплощение нежности и заботы.

— Разносторонняя личность. Вот бы и мне такого. Нет ли у него дружка?

— Отстань, — попросила Грация. — Ты бы занялась, Юлия, благотворительностью: у собаки в доме отдыха четверо щенят, замучили они ее. Уговори Марьяну Леонидовну взять хоть одного. Такой участок огромный. Поставите для щенка будку, ребятам — игрушка, даче — сторож.

— Поговорю, — лениво согласилась Юлия. — Только не сегодня.

— Учти, — предупредила Грация, — у меня заканчивается отпуск. Еще четыре дня — и здравствуй, столица!

— Скучаешь? — спросила Юлия.

— Нет, все гораздо хуже.

Как бы тяжело ни страдал Григорий Максимович на следующий день после нашествия к р у г а, он всегда искренне и громко радовался появлению каждого гостя, будь то родственник, бывший сослуживец, сосед или кто-либо из знакомых его дочерей. Сами дочери такой реакции в Михановском не вызывали: они, конечно, представляли часть его жизни, но незаметную, пожалуй, часть, и на них не стоило тратить красноречие и умственные усилия.

Как правило, гости на время приносили в дом мир. Агрессивность Григория Максимовича переплавлялась в многословие. Он впивался в гостя — и переставал выяснять, кто же тут хозяин; он не уничтожал Марьяну Леонидовну за неправильное воспитание дочерей; он не упрекал ее за постоянные и безумные расходы. Григорий Максимович — даже странно было это слышать — хвалил при гостях кулинарные способности супруги и утверждал, что женился на Марьяне Леонидовне исключительно из-за ее салатов. Впрочем, после подобных дифирамбов он не забывал добавлять: «Вот и терплю это кулинарное совершенство столько лет!»