Мария Дуэньяс - Нити судьбы

— Сколько лет, сколько зим, Долорес.

Она ничего не ответила и не отвела глаза. Тогда он наконец отпустил мое плечо и протянул свою руку к маме, надеясь, должно быть, получить в ответ хотя бы мимолетное прикосновение ее пальцев. Однако она даже не шевельнулась, проигнорировав его жест, и, после некоторой заминки, сеньор Альварадо, словно очнувшись, слегка откашлялся и любезным, но в то же время натянуто нейтральным тоном предложил нам присесть.

Он провел нас не к большому рабочему столу с бумагами, а в другую часть библиотеки. Мама устроилась в кресле, а он — напротив нее. Я же уселась на диване, стоявшем посередине, между двумя креслами. Мы все чувствовали себя скованно и неловко. Сеньор Альварадо принялся зажигать сигару. Мама сидела, сдвинув колени и напряженно выпрямив спину. Я же тем временем сосредоточенно царапала указательным пальцем обивку дивана из темно-бордового камчатного полотна, словно желая проделать дырку и ускользнуть в нее, как мелкая ящерица. Комната наполнилась дымом, и снова раздалось покашливание, возвещавшее о готовящейся речи, однако мама заговорила первой. Она обращалась ко мне, но ее взгляд был прикован к нему. Мамин голос заставил меня в конце концов поднять глаза и посмотреть на обоих.

— Вот, Сира, это твой отец, наконец ты с ним познакомилась. Его зовут Гонсало Альварадо, он инженер, владелец литейного завода, и в этом доме прожил всю свою жизнь. Сначала он был сыном хозяев, а теперь и сам стал хозяином. Как летит время… Много лет назад я приходила сюда, чтобы шить для его матери, так мы и познакомились, а потом, через три года, родилась ты. Не представляй себе банальную мелодраму, в которой беспринципный юноша из богатой семьи обманывает бедную молодую модистку, все было совсем не так. Когда начались наши отношения, мне исполнилось двадцать два, а ему двадцать четыре: мы оба знали, на что идем, и прекрасно понимали, сколь многое против нашей любви. Он не обманывал меня, и у меня не оставалось никаких иллюзий, я просто его любила. Наши отношения закончились, потому что не должны были начинаться; мы расстались, ибо другого выхода не имелось. Это не он бросил нас с тобой, я сама решила разорвать нашу связь. И это я всегда противилась тому, чтобы вы виделись. Сначала твой отец не хотел исчезать из нашей жизни, но постепенно смирился. Он женился, и у него родились два сына. Я уже давно не имела о нем никаких известий, и вот позавчера мне принесли от него письмо. Он не объяснил, почему все же решил познакомиться с тобой через столько лет, и сейчас, надеюсь, мы это узнаем.

Отец смотрел на маму серьезно и внимательно. Когда она замолчала, он выдержал несколько секунд, прежде чем заговорить. Должно быть, он тщательно обдумывал и взвешивал свои слова, чтобы они как можно точнее передавали все то, что он хотел нам сказать. Я между тем, разглядывая отца, пришла к заключению, что он совсем не такой, каким его себе представляла. Я была смуглой и темноволосой, мама тоже, и в те редкие минуты, когда мне доводилось задумываться о нем, мое воображение рисовало его таким же, как мы, — смуглым, темноволосым и худощавым. Он представлялся мне похожим на людей, принадлежавших к моей среде: на нашего соседа Норберто, на отцов моих подруг, на мужчин, заполнявших кафе и улицы моего квартала. Это были самые обычные люди: почтальоны и продавцы, мелкие служащие и официанты, торговцы овощами с рынка Себада или, самое большее, владельцы какого-нибудь киоска или галантерейного магазинчика. Мужчины, которых я видела, доставляя в роскошные кварталы Мадрида вещи из ателье доньи Мануэлы, были для меня существами из совершенно другого мира, и образ отца, рисовавшийся в воображении, не имел с ними ничего общего. И вот теперь передо мной сидел один из них. Мужчина, не утративший еще привлекательности, несмотря на свою полноту, с седыми — должно быть, некогда светлыми — волосами, с глазами медового цвета и чуть покрасневшими веками, одетый в темно-серый костюм, — хозяин большого дома и глава незримо присутствовавшей семьи. В конце концов мой непохожий на других отец начал свою речь, обращаясь попеременно то к маме, то ко мне, то к нам обеим, а то просто в пространство.

— Что ж, начнем, хоть это нелегко, — в качестве вступления произнес он.

Глубоко вздохнул, затянулся сигарой, выпустил дым. Поднял глаза на меня. Перевел взгляд на маму. Потом опять на меня. После этого он продолжил свою речь и говорил так долго и увлеченно, практически не прерываясь, что за это время в комнате наступил полумрак и мы превратились в темные силуэты, слабо освещенные далеким тусклым светом от стоявшей на письменном столе лампы с зеленым абажуром.

— Я решил увидеться с вами, поскольку боюсь, что в наше неспокойное время меня в любой момент могут убить. Или я вдруг прикончу кого-нибудь и меня посадят в тюрьму, что в общем-то равносильно смерти. В подобной политической ситуации взрыв может произойти в любую минуту, а когда это случится, одному Богу известно, что будет со всеми нами.

Он кинул взгляд на маму, желая увидеть реакцию, однако на ее лице не отразилось ни тени тревоги, как будто она слышала не предсказания неминуемой гибели, а прогноз, обещавший пасмурный день. Между тем отец продолжал говорить о надвигавшейся катастрофе, извергая потоки горечи:

— И зная, что дни мои сочтены, я решил подвести итог своей жизни. И вот я задумался: что же, в конце концов, у меня есть? Деньги, да, деньги. Движимое и недвижимое имущество. А еще завод с двумя сотнями рабочих — завод, которому я тридцать лет отдавал все свои силы и где теперь меня ни во что ни ставят, плюют мне в лицо и изводят забастовками. И еще у меня есть жена, которая, как только начали жечь церкви, уехала со своей матерью и сестрами молиться Деве Марии в Сен-Жан-де-Лю. И два сына, которых я не понимаю, два оболтуса, превратившихся в настоящих фанатиков — из тех, что стреляют с крыш и преклоняются перед неистовым отпрыском Примо де Риверы: это он свел с ума всю мадридскую молодежь из богатых кварталов своими романтическими идеями о возрождении национального духа. Вот бы всех их собрать на мой литейный завод и заставить работать по двенадцать часов в день: глядишь, удары молота о наковальню и возродили бы в них национальный дух.

Мир сильно изменился, Долорес, ты не находишь? Рабочим для счастья уже недостаточно ходить, как поется в сарсуэле, на гулянья в Сан-Кайетано и на корриду в Карабанчель. Сейчас они меняют осла на велосипед, вступают в профсоюз и, едва почувствовав свою силу, грозятся всадить хозяину пулю в лоб. Этих людей, разумеется, можно понять: жить в нищете и работать с юности от зари до зари — незавидная доля. Однако на самом деле все очень непросто: можно сколько угодно потрясать кулаками, ненавидеть своих «эксплуататоров» и петь «Интернационал», только это ни к чему хорошему не приведет — нельзя изменить страну одними лозунгами и гимнами. Конечно, оснований для бунта у них имеется предостаточно: эти люди веками страдали от голода и несправедливостей, — но верно и то, что жизнь не станет лучше, если кусать руку, дающую тебе есть. Чтобы успешно преобразовать Испанию, нам нужны энергичные предприниматели и квалифицированные работники, хорошее образование и стабильное правительство, которое не будет постоянно сменяться. Но у нас сейчас происходит настоящая катастрофа, каждый думает только о себе, и никто не хочет серьезно работать, чтобы действительно спасти нашу страну. Политики всех мастей только и делают, что произносят гневные речи и демонстрируют свое ораторское искусство в парламенте. То, что король покинул Испанию, конечно же, хорошо — ему давно следовало так поступить. И то, что социалисты, анархисты и коммунисты борются за свои идеи, вполне естественно. Плохо то, что они делают это не разумными и законными способами, а сеют раздор и ненависть. Богачи и монархисты тем временем в страхе бегут за границу. И похоже, все идет к тому, что в конце концов военные поднимут мятеж и превратят страну в казарменное государство — вот тогда нам останется лишь горько оплакивать непоправимое. Или завяжется гражданская война, все поднимутся друг против друга, и братья станут убивать братьев.