Мария Дуэньяс - Нити судьбы

— А вот и я, Канделария, — объявила я, заходя на кухню.

Она прервала пение и перестала помешивать содержимое кастрюли.

— А скажи мне на милость, что с тобой происходит, почему у тебя такое лицо, будто ты явилась на похороны?

— Ничего не происходит, со мной все в порядке, — ответила я, ища, куда поставить бутылки, и отводя глаза.

Канделария вытерла руки тряпкой, взяла меня за локоть и заставила повернуться.

— Меня не обманешь, детка. Это из-за твоей мамы, да?

Я молчала, не глядя ей в глаза.

— Понимаю, первое Рождество не в родном гнезде — чертовски тяжело, но нужно с этим справиться, детка. Я до сих пор помню, как мне впервые пришлось это пережить — да, мне было горько, хотя дома у нас всегда хоть шаром покати и на Рождество оставалось только петь, танцевать и хлопать в ладоши, потому что мы не могли устроить себе праздничный ужин. Да, по родным людям всегда тоскуешь, даже если делил с ними лишь труды и лишения.

Я продолжала прятать глаза, сосредоточенно отыскивая место для принесенных бутылок среди стоявшего на столе. Ступка, супница, чаша с кремом натильяс. Миска, полная оливок, три головки чеснока, лавровый лист на ветке. Канделария, не отходя от меня, продолжала уверенно говорить:

— Но постепенно все это пройдет, вот увидишь. Я не сомневаюсь, что с твоей мамой все в порядке; сегодня она встретит Рождество со своими соседями и, хотя ей будет тебя не хватать, порадуется, что тебе по крайней мере посчастливилось в эти дни уехать из Мадрида, подальше от войны.

Возможно, Канделария была права и мое отсутствие скорее радовало, чем огорчало маму. Может, она думала, что я все еще вместе с Рамиро в Танжере и этот вечер нам предстояло провести в роскошном отеле, среди беззаботных иностранцев, весело танцующих в перерывах между блюдами и равнодушных к происходящему по другую сторону пролива. Разумеется, я писала ей о своем действительном положении дел, однако, как всем было известно, почта из Марокко не доходила до Мадрида, так что мои письма, возможно, так и не покинули Тетуан.

— Наверное, вы правы, — с трудом пробормотала я, все еще держа бутылки в руках и сосредоточенно глядя на стол в безуспешных поисках места. Мне не хватало смелости посмотреть в лицо Канделарии, потому что я боялась не сдержать слез.

— Ну конечно, детка, и не думай больше об этом. Как ни тяжело без тебя твоей маме, но все равно на душе у нее спокойнее от того, что ты сейчас далеко от тех мест, где падают бомбы и стреляют пулеметы. Так что давай, сегодня нужно праздновать, радоваться! — воскликнула Канделария и, вырвав у меня из рук бутылку, откупорила ее и подняла вверх: — За твою маму, которая произвела тебя на свет!

И прежде чем я успела что-то произнести, она жадно отхлебнула шипучку из горлышка.

— А теперь ты, — сказала Канделария, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Мне совсем не хотелось вина, но я подчинилась. Исключительно потому, что мы пили за здоровье Долорес.

Наконец все уселись за праздничный стол, но, несмотря на старания Канделарии, ни у кого не было желания разговаривать. Никто даже не хотел ссориться. Учитель зашелся в кашле, хватаясь за грудь; сестры, еще сильнее исхудавшие за последнее время, потихоньку начали всхлипывать. Толстая мать Пакито вздохнула и шмыгнула носом. Ее сын, опьянев от вина, принялся нести какую-то чепуху, телеграфист ему ответил, и мы в конце концов засмеялись. И тогда хозяйка встала и подняла свой бокал.

— За всех присутствующих и за всех отсутствующих, за тех, кто нам дорог!

Мы обнялись и расплакались, и на один вечер два противоборствующих лагеря в этой квартире превратились в дружное сборище товарищей по несчастью.

Первые месяцы нового года протекали размеренно, полные непрерывной работы. Со своим соседом Феликсом Арандой я с каждым днем общалась все чаще. И не только потому, что наши квартиры находились рядом: нас сближало нечто большее, чем просто соседство. Он был интересным и необычным человеком, а я порой нуждалась в его помощи, что и способствовало нашей дружбе, продолжавшейся долгие годы. После первых эскизов, так выручивших меня в случае с теннисным костюмом, сын доньи Энкарны не раз помогал мне справляться с самыми затруднительными ситуациями. Вскоре после нашего знакомства мне вновь пришлось прибегнуть к его помощи — на этот раз из-за моей неосведомленности в денежных вопросах. Для человека, получившего некоторое образование, решение этой проблемы не составило бы никакого труда. Однако, к сожалению, за моими плечами было всего несколько лет начальной школы. Поэтому, когда пришла пора составлять счет для первой клиентки, я вдруг поняла, что понятия не имею, как это сделать.

Был ноябрь. С утра небо заволокло серыми тучами, а к вечеру пошел сильный дождь, предвещавший грозу, надвигавшуюся со Средиземного моря, — одну из тех, когда ветер вырывал с корнем деревья и обрывал линии электропередачи, а люди ежились под одеялами, горячо бормоча молитвы святой Барбаре. За пару часов до дождя Джамиля отнесла выполненные заказы в дом фрау Хайнц. Два вечерних платья, два повседневных костюма и комплект одежды для игры в теннис — пять моих первых работ — покинули свои места на вешалках в мастерской, где дожидались последней глажки, и, облаченные в чехлы, отправились к своей хозяйке. Джамиля отнесла их в три приема и в последний раз вернулась из дома немки с сообщением:

— Фрау Хайнц говорить, Джамиля приносить завтра счет в немецкие марки.

Для полной ясности немка передала мне через Джамилю конверт с запиской того же содержания. Это повергло меня в замешательство: я принялась размышлять, каким образом составить счет, однако на сей раз память, всегда меня выручавшая, ничем не смогла мне помочь. В период создания ателье и выполнения первых заказов воспоминания о работе у доньи Мануэлы были моими верными помощниками. Все, что я тысячи раз видела и делала в ее мастерской, служило мне надежной опорой. Я знала изнутри работу модного ателье, умела снимать мерки, кроить, плиссировать юбки, пришивать рукава и делать лацканы, но, как ни рылась в запасниках своих умений и воспоминаний, не нашла ничего, что помогло бы составить счет. Мне не раз приходилось держать их в руках, разнося по домам клиенток; иногда доводилось возвращаться в ателье с полученными деньгами в кармане. Однако ни разу не пришло в голову открыть один из этих конвертов и изучить его содержимое.

Я, как всегда, решила обратиться за советом к Канделарии, но за окном уже стемнело, ветер неистовствовал, дождь становился все сильнее, а небо прорезали угрожающие вспышки молний. В такую погоду путь до пансиона был подобен дороге в ад. Пришлось решать проблему самостоятельно: взяв карандаш и бумагу, я уселась за стол на кухне и принялась за дело. Через полтора часа я сидела все там же, в окружении скомканных листов, в пятый раз точа карандаш и по-прежнему ломая голову над тем, сколько будет в немецких марках пятьдесят пять дуро, которые я намеревалась получить с немки за свою работу. И в этот момент, посреди ночи, вдруг что-то сильно стукнуло в стекло кухонного окна. Я подскочила так резко, что уронила стул. В следующее мгновение я увидела, что в кухне напротив горит свет, и, несмотря на дождь и темноту, различила полную фигуру моего соседа Феликса, с его редкой вьющейся шевелюрой и, как всегда, в очках. Он поднял руку, собираясь бросить еще одну горсть миндальных орехов. Я открыла окно, собираясь потребовать объяснений за подобное поведение, но, прежде чем успела заговорить, раздался голос соседа. Его заглушал шум дождя, стучавшего о плиты внутреннего дворика, но брошенные им слова все же долетели до моего слуха.