Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Не выспавшийся и совсем не щеголеватый сегодня Оливейра, позевывая смотрел на мостик, где Комлев надоедливо щелкал по микрофону, проверяя связь. Нкими без всякого напоминания находился на корме, чтобы следить за швартовкой. Муго на мостик не поднимался, понимая свою ненужность там. Видимо, ему уже стало тяжело играть роль капитана. Муго все еще страдал от неведения относительно расстановки сил в этом временном правящем совете Бонгу. По его представлению, власть должна быть в руках того, чьи соплеменники будут занимать ключевые посты. Его сознание прискорбно закостенело в рамках племенных представлений, что бы там ни говорилось о преодолении трибализма и об освобождении африканца от узости этнических взглядов. Речная вода и песок не расстаются, так же как и огонь с пеплом. А лиана хоть и похожа на змею, но ползать не может. Так думал Муго, напрасно пытаясь в мудрости своего племени найти помощь в отыскании своего места в том трудном положении, в котором он оказался. Но ведь недаром говорится, что пока не убьешь змею, не измеришь ее длину, и если барабан звучит по-иному, меняется и шаг танцующих.

— Приготовиться к подъему якоря, — сказал Комлев сипловатым голосом человека, которому пришлось спать в эту ночь до смешного мало. — Шланг приготовить с правого борта. Двоих матросов — в цепной ящик.

Он поймал удивленный взгляд не только боцмана, но и Оливейры. Видимо, стали отвыкать от правильного выполнения некоторых работ. Капитан Форбс со своей придирчивой требовательностью ушел в их глазах в далекое прошлое, а якорные работы стали уже событиями прямо-таки историческими.

Комлев дал команду в микрофон и видел, как боцман, не замешкавшись, отдал стопор и открыл вентиль подачи пара на брашпиль. Даже шипение его было слышно на мостике. Цепь с глухим рокотом пошла в клюз.

— Мистер Оливейра! (Комлев на службе сохранял официальность из педагогических соображений.) Не разгоняйте брашпиль, делайте остановки!

Он видел теперь, как матрос перегнулся через борт и подавал воду из шланга на цепь, ползущую в клюз. Лучше смывать с нее речной ил сейчас, чем потом удалять грязь из цепного ящика. А делать остановки в подъеме якоря нужно для того — и это он запомнил еще с первой училищной летней практики — чтобы два матроса, сейчас скрюченные в цепном ящике, клянущие как жизнь в целом, так и его, нсунгу Комли в частности, успевали крючьями растаскивать цепь по сторонам. Иначе она будет сбиваться в жесткий, мокрый комок и остановит подъем якоря.

— Уменьшите скорость подъема, чтобы не ударить якорем о борт, — напомнил Комлев. Он не забыл рассказ Форбса о состоянии корабельной стали.

Хотя это было адресовано второму помощнику, Комлев надеялся, что тот растолкует боцману все команды с мостика на понятном ему языке, потому что лулими для Комлева был по-прежнему его слабым местом. И вот послышалось, как якорь с коротким ударом металла о металл вошел в клюз, о чем ему сразу и доложил Оливейра. Рулевой все это время держался обеими руками за штурвал и смотрел на Комлева с хмурым, но уважительным вниманием, ожидая команды «право руля». Опыт позволял ему предвидеть ход будущего маневра. Ожидаемая команда была, наконец, дана, пароход медленно развернулся и двигался теперь под острым углом к далекому еще причалу. С бака никто не уходил, теперь все стояли, демонстрируя свою готовность к швартовке.

Когда на мостик доложили, что швартовы закреплены и сходни поданы, Комлев с каким-то ободряющим облегчением увидел, что на причале, все еще охраняемом солдатами, уже выстроилась очередь пассажиров. Значит, жизнь входила в привычное русло, хотя в рейс они все равно пойдут в сопровождении взвода солдат на борту. Война еще не закончена.

Он уже собирался спускаться с мостика, когда увидел на причале стоящую отдельно от всех страшно знакомую женскую фигурку. Неужели Нанди? Комлеву на секунду стало жарко, хотя утро сегодня было вполне прохладным. Не его ли она пришла встретить? Он даже немного приосанился и поправил фуражку. Сомнения окончательно рассеял Оливейра, который сейчас стоял в самом низу трапа, и его толстоватые губы дравида, несмотря на португальскую примесь в крови, раздвигала донжуанская улыбка.

— Старпом, к вам одна исключительно привлекательная молодая особа, которая…

— Ладно, иду. Не трудитесь продолжать, — с обманчивой суровостью, скрывающей смущение, сказал вполголоса Комлев, сбегая по трапу вниз. Все-таки приятно, что тебя ждут. Пусть даже и в другой стране, и даже на другом континенте. Тем более, что в его собственной стране его давно уже не ждали на причале. По крайней мере, такой случай припомнить ему было трудно.

Полк, к которому был прикомандирован Мфумо, придвинулся теперь к реке Мфолонго намного ниже столицы. Река угадывалась по густым, ярко-зеленым зарослям в трех километрах от деревни, где стоял полк. Здесь же зелень была жухлая, как всегда в конце сухого сезона, многие деревья вообще стояли почти голые, а трава выгорела почти до белизны.

Мфумо уже много лет не видел во сне отца, и вот этой ночью ему приснилось, что какой-то человек с неясным, почти неразличимым лицом вызвался отвести его туда, где якобы все эти годы жил его отец. Они долго шли по какому-то мрачноватому лесу, время было похоже на сумерки, и в лесу не было слышно птиц, не мелькали насекомые, не резвились в вышине деревьев обезьяны, и даже листва не шелестела в полной и какой-то зловещей тишине.

Они подошли к холму, поросшему кустарником и корявыми деревцами; у его подножия виднелась вырытая в холме пещера с неровным квадратным входом. В ней было темно, и Мфумо вспомнил присловье, что ночь сначала наступает в доме (если эту пещеру можно было сравнить с ним). И вот из пещеры вышел его отец, с какой-то странной улыбкой на лице, и взглядом как бы приглашал его внутрь. А его провожатый к этому времени исчез, будто его и не было. Мфумо почему-то в пещеру входить не хотелось, но ему показалось, что там, в темном нутре ее, мелькнуло и лицо его матери. И вдруг Мфумо словно осенило: да это же вход в то место, где обитают духи мертвых! И как ему теперь выбраться самому из этого проклятого леса? Мфумо проснулся, когда было еще темно, и долго лежал в каком-то растерянном оцепенении, прежде чем собрался с силами встать.

Через пару часов, после незатейливого армейского завтрака, он сидел в отведенной ему хижине и в последний раз просматривал свою последнюю корреспонденцию. Он вчера сумел послать кое-что в ту самую газету, в которой он работал еще во времена Тванги и которая была закрыта как оппозиционная, когда он уступил президентское кресло после неудачных для себя выборов. Хорошо еще, что самому Тванге удалось тогда унести ноги. Теперь газета была открыта снова, и это был хороший знак, дающий кое-какие надежды.