Живко Чинго - Большая вода

— Мамочки! Мама милая, убили! Помираю, — и забегал по всему дому, вверх, вниз.

Ребята голодной одичавшей стаей гнали его, бежали за ним, весело крича:

— Ура, ура!

С того времени прошли века, в конце концов мы покинули дом, в жизни были и счастливые, и горькие часы, но эти несколько неясных мгновений навсегда остались тягостным сном в моем юном и неопытном сердце. Будь я проклят, каждый раз, как увижу мечущихся птиц, окровавленных людей, пересохшие реки, опустевшие поля, мертвые покинутые деревни, безлюдные заброшенные дороги, белую мгновенную молнию, засуху, шеренги людей в строю, я думаю, что в этот самый момент кто-то разлучается, человек с человеком. Будь я проклят, я слышу тот вопль.

— Кейтен, — я вскакиваю с постели, брожу как помешанный, ищу его. — Кейтен, — кричу я. Будь я проклят, как безумно, как безрассудно мы расстаемся, теряем друг друга. Я хожу и только один вопрос молнией вспыхивает в душе, — как и где найду я его теперь?

Сентерлева вершина белела на другой стороне Большой воды. С той стороны воды, откуда ветер приносил светлое сияние. Именно там, конечно, рождалось солнце. Чтобы дойти до Сентерлевой вершины, нужно было пересечь всю воду. Многие дети уже со всей страстью готовились к такому походу. Эта подготовка, хоть и была чистым безумием, захватила нас полностью, занимала все наше время. Будь я проклят, мы верили, что это возможно, возможно добраться до Сентерлевой вершины. Понятно, что это был всего лишь план — добраться до желанной вершины. Он так и не осуществился, что стало для нас настоящим разочарованием. Той же весной каким-то ребятам из дома «Прогресс», такого же дома как наш, удалось сбежать, но когда они добрались до города и услышали там о нашем доме, они, не раздумывая, вернулись назад. Вся братия была в плачевном состоянии, на несчастных было стыдно и противно глядеть. Они не ели несколько дней, спали урывками, скрываясь по сеновалам и садам, почернели от усталости и голода и походили на побитых животных. Они уже не могли думать, ничего не понимали, были совершенно потеряны и ошеломлены. Оказалось, что в доме было лучше. Можно ли пережить большие разочарование и досаду, чем те, которые пережили мы, когда услышали о неудаче наших братьев, так же, днями, ночами, веками готовившихся к побегу. Я боюсь, что этой, такой манящей вершины, вообще не существует.

В дом не реже трех раз в месяц приезжали ответственные товарищи, доброхоты, благородные люди, граждане, отцы и матери в поисках своих детей, активисты по разнарядке, докладчики, артисты, поэты, моряки, всякие говнюки, потом еще какие-то товарищи Лажоские, муж с женой или брат с сестрой, настоящие чудовища, инспектора по здравоохранению и гигиене, вечно голодные людишки. Будь я проклят, им накладывать не успевали, когда они обедали. Ладно, пусть лопают, плевал я на это, все крали. И воспитатели, и учителя, все подряд. Но тех я ненавидел больше всех в доме за их крайнюю бесчувственность, лицемерие, бессовестность. Будь я проклят, их, похоже, только одно волновало — миска, чтобы жрать, постоянно жрать. За дело, как говорится, мы их ненавидели. Самая естественная вещь, такая ненависть. Хоть какие они умные и ученые, хоть в тысячу раз лучше знают новые законы, и по ним выходит все правильно, но на такое нет у них права ни по какому закону. Будь я проклят, в каком законе может быть такой черный параграф, что воспитатели самым наглым, самым грубым образом могут красть то малое, что следует ребенку? Открыто и бесстыдно они воровали детский хлеб; таскали его в своих сумках. Вряд ли они в этих огромных сумках, будь я проклят, таскали какие-нибудь научные книги. Не правда ли, так только подлецы поступают, кто посмеет украсть у голодных детей, отломить от их куска? Что это за люди, какое у них поведение? Будь я проклят, поведение. Как мог такой впихнуть в душу что-то доброе, пусть хоть всем скопом заталкивают в тебя свою науку — ничего не задерживается в голове, в одно ухо вошло, из другого вышло. Душа не лежит к его, быть может, поучительным, полезным словам, вроде слушаешь на уроке, а сам просто видишь, как он у тебя ворует, как ненасытно жрет. Все мысли об этом, он тебе, мол, солнце, свет, ангел, небо, а ты думаешь, ад, тьма, грабитель, подлец, вор, у тебя учиться, да не бывать этому, лучше всю жизнь проживу слепцом да неучем. Будь я проклят, так мы думали. Все равно мы видели, как они едят; а случалось, что и говорили им, когда они зевали: На здоровье, долгих лет! Или: Приятного аппетита, больших успехов, полная чаша. Хоть ты неразумен и неучен, но несправедливость и тиранство все равно чувствуешь. Кажется, что они душу твою украли, залезли в нее своей ненасытной мордой. Что за людишки — гигиенисты! Клянусь, содержание всех их отчетов было одинаково. Состояние отличное, особенно улучшилось в третьем квартале, стопроцентно. Эти Лажоские были настоящие фабриканты, только тем и занимались, что плодили отчеты, как гнилые макароны. Будь я проклят, на всех уровнях вранье расцветало пышным цветом. Клянусь, стопроцентное вранье. Многие таким макаром получили прекрасные характеристики. Будь я проклят, отличились.

Должен признаться, из всех тех, кто по какой-либо надобности бывал в доме, я сегодня только старого Лентеноского вспоминаю с живой радостью. Будь я проклят, с неизмеримой радостью. Каждый день он приезжал в дом и привозил хлеб на маленькой двуколке, запряженной шустрой, как мышка, лошадкой. С отрадным чувством я сейчас вспоминаю замечательного старика и тот черный хлеб, который он привозил в своей телеге. Но примечательно было кое-что еще, рядом с дядей Лентеноским папочка как будто терял свою страшную силу и суровость. Сколько раз он останавливался в своем безумстве и безрассудстве, как только слышал звонкий стук копытец лошадки по мостовой, веселый, напевный голос дядюшки Лентеноского. Каким-то чудесным образом он укрощал его злобу, грубого человека превращал в доброго, взбесившегося — в благоразумного. Дядя Лентен был единственным обычным, незначительным человеком, имевшим такую власть над папочкой. Да, именно так, огромную, чудесную силу, которая могла остановить его бешенство.

Самым удивительным было то, что время от времени он куда-то пропадал, исчезал. Его не было днями, месяцами, иногда мы думали, что он никогда не вернется. Куда он ходил, почему так мучился, никто не знал. Один Господь знает, как говорится, и его слабая душа знала. Но когда мы думали, что он точно уже не вернется, он вдруг, совсем неожиданно появлялся, как будто восставал из праха. Однажды ранним утром вас разбудит долгожданный топот лошадки, и непрерывное веселое напевное бормотание. Даже через стену мы как будто видели, что он едет, будь я проклят, как какой-нибудь знаменитый маршал. О, дядя Лентен, какое чудесное пробуждение. Слышно было, как дети говорили: Дядя Лентен вернулся, — и все, как по команде, тотчас летели к воротам, чтобы его встретить.