Живко Чинго - Большая вода

— Тебя могли увидеть, — трепеща, говорил я, — могли увидеть полено, ведь увидел же я.

— Нет, не волнуйся, малыш, — отвечал он, совершенно счастливый, как заново родившийся, глаза его сияли светом всего неба, клянусь, в нем чувствовалась большая сила.

Попасться на краже у нас было опасным делом. Только заметят, сразу настучат в управу. Доносительство цвело в доме, чем дальше, тем больше, донос означал прекрасную характеристику. Будь я проклят, донос и характеристика. Такую деятельность кроме как гнусной не назовешь. Этой гнусностью нам и наполняли сердца. Некоторые дети, например, Методия Гришкоски, Соколе Ефрутоски, Стойче Иваноски, Мирчески, Ставрески, какие-то Каменоские, Огненоские, какая-то Слободанка, одну звали Добрила, потом Виолета Донеска, все они стали настоящими негодяями. Стукачество было у них частью жизни. Все вынюхивали, как голодные собаки, всюду заглядывали, обо всем докладывали папочке и товарищу Оливере Срезоской. Часто бывало, что эти мерзавцы просто придумывали что-нибудь подходящее, чтобы заманить в ловушку, схватить, как говорится, на месте преступления и донести. Особенно ценилось, когда писали и подавали доклады такого рода, не забывайте, друзья, речь шла о жизни, о будущем. Если администрацию что и заботило, то лишь характеристики и эти доклады. В докладах цвели цветы, а вокруг росли колючки. Будь я проклят, колючки. Доклады во всех отношениях предпочитались любому другому делу. Самый активный и рьяный мог стать командиром отделения, старостой класса, дежурным по кухне, дневальным, быть первым при раздаче (что было немаловажно), одним словом такие передовые товарищи все время получали поощрения и привилегии. Я и сейчас не могу с уверенностью сказать, что за червь так сильно источил детские сердца — голод, страх, наказания, ежедневные унижения, холод, может быть, строй и проклятая стена, а может быть, все вместе, но одно ясно, как день — доносительство, трусость и злоба цвели в доме пышным цветом. Все друг друга остерегались, избегали, замыкались в себе. Будь я проклят, замыкались.

— Если тебя кто-нибудь видел, — предупредил я его, — дело плохо. Знаешь, какое наказание за утаивание, за кражу… Но он меня уже не слушал, его здесь уже не было, он был далеко. Я видел, говорить ему что-либо напрасно, перед его огромным счастьем слова пасовали…

Все эти дни, ужасные зимние дни, какая отвратительная погода бы ни была, дул ли ледяной северный ветер или налетал крупный черный снег с юга, Кейтен крадучись уходил из помещений дома и вместе со своим поленом скрывался в каком-нибудь темном углу. Будь я проклят, чтобы ему не мешали работать. При любой погоде, в ветер и снег, налети хоть тысяча бурь, ничто не могло ему помешать, он упорно занимался своим таинственным делом. Хоть я и не знал, что он делает, я понимал, что это что-то радостное, все его существо светилось мягким светом, клянусь, он пребывал тогда в другом, неведомом мире, далеком от дома, от нашей скверны. Очевидно, он шел по чудесной дороге к чему-то прекрасному и единственному. Будь я проклят, единственному. Я до дрожи боялся за его здоровье и вообще за его жизнь. Если его не увидели сегодня, увидят завтра, послезавтра, они неутомимы, они пронюхают. А сам он день ото дня становился все более рассеянным, все более увлеченным своим делом.

— Что ты там делаешь, Кейтен? — спросил я его однажды тихо, на ухо. И так же тихо, на ухо, он мне ответил;

— Делаю то, что так сразу не понять, малыш Лем, что тебе и не представить.

В спальню он возвращался замерзшим, с исцарапанными, покрасневшими руками. Но ему было не холодно, он был счастлив, его работа стоила перенесенной стужи. Он согревался, дыша на руки, глаза слезились от боли. Но он улыбался, будь я проклят, улыбался. Я часами пытался представить себе, что бы это могло быть. Тайна Кейтена с каждым днем все сильнее распаляла любопытство в моей юной и неопытной душе, что же довело его до такого безрассудства? Потом, когда я вспоминал те дни, я осознал, что есть многое, что нельзя понять с наскока, что не увидеть легко и сразу, скрытая красота таится в предметах вокруг нас, ждет нас, а мы слепо топчем ее, уничтожаем и бездушно калечим то, что незаметно и неповторимо. Но понимание этого, как и всего большого и радостного в нашей жизни приходит к нам слишком поздно, в самом конце. Только тогда у нас открываются глаза, и мы говорим, о, как мы обмануты, мой друг. И нет предела нашему отчаянию, но уже слишком поздно. Будь я проклят, так случилось и на этот раз.

В конце концов, Кейтена поймали на месте преступления. Естественно, этого следовало ожидать, слишком заметным было его отсутствие, Господи, он так был захвачен своей работой, поленом, для него, казалось, ничего не было важнее этого куска дерева. Наверняка, кто-то увидел, как он прошмыгнул по двору, нашел его тайник, караулил его и днем и ночью. Но самым удивительным было другое, удивительно было содержание, сведения, приведенные в докладе Методии Гришкоского. Будь я проклят, в докладе. Он написал доклад о «злодеянии» Кейтена с невероятной точностью, до мелочей, по дням, по датам, с указанием погодных условий, в хорошем стиле, художественно, как какой-нибудь роман, как будто он работал над ним всю жизнь. Клянусь, все было занесено, с первого дня, когда мы разгружали дрова, наш разговор, пальтецо с разорванной подкладкой, под которым было спрятано полено, место, где Кейтен работал, где закапывал щепки, сами щепки как вещественные доказательства, ножик, которым он резал по дереву, все, все было в этом докладе, всевозможные глупости. Будь я проклят, щепки.

— Прекрасно, великолепный доклад! — восхищался папочка, товарищ Оливера Срезоска только что не расплакалась и от всего сердца, в пламенных выражениях похвалила товарища Методию Гришкоского. — Это настоящий доклад, — сказала она, — такой доклад сделал бы честь многим старшим товарищам. — Сто таких докладов, и победа за нами, — в восторге продолжал папочка, в один голос с товарищем Оливерой Срезоской. — Это во многом успех всего нашего коллектива, — заключил папочка, а товарищ Оливера Срезоска дала знак аплодировать. Будь я проклят, аплодировать. Мы приветствовали нашего выдающегося товарища Методию Гришкоского. Обезьяна, проклятые обезьяны, хотелось мне крикнуть.

Бедный Кейтен! Бедный мой приятель Исак Кейтен. Он был виновен, отделен, и стоял в углу в стороне от нас. Он ждал наказания, ждал унижения, которого никак не заслуживал. Напрасны были месяцы примерного поведения и прилежания.

— Маска сорвана, — сказал папочка победоносным тоном, как будто только и ждал этого момента, — маска сорвана, — повторил он, — камуфляж не вечен, как пудра, которая осыпается у нечестной женщины (так сравнил папочка), как пудра, которая не может скрыть лица нечестной женщины, — добавил он так искусно и деликатно. — Любой, кто посягнет на недоброе, ничего не достигнет, — сказал он потом строго, сурово, со знанием дела. — Запомни, — присовокупил он, съездив ему пару раз как бы для затравки, — сила коллектива огромна. Запомни это, мерзавец, — и он заехал ему в третий раз.