Живко Чинго - Большая вода

Тогда я видел Трифуна Трифуноского в последний раз. Осталась только надежда и небольшая тетрадка со странными стихами и еще более странными загадочными орнаментами…

Может быть, и в самом деле Сентерлеву вершину выдумали. Может, ее вообще не существует, кому-то она привиделась во сие, в страхе, в крайнем отчаянии. Я сам, клянусь, изверился, изолгался, во мне зародились скверные, дурные чувства, постепенно все в доме стало ненавистным, даже дети. Ну, я им покажу, этим гаденышам! Вы, наверное, думаете, что это так легко и просто. Нет, вы не знаете! Нужно было убежать оттуда далеко-далеко, не сойти с пути, даже если упадешь, даже если солнце тебя спалит, но не возвратиться. Никогда больше не возвратиться в этот дом, в этот глухой каземат. Никогда, никогда! Покинуть людей, чтобы не смотреть им в глаза! Остаться одному, совсем одному, маленьким ребенком, незаметным человечком; укрыться в темной глубокой пещере вдали от всех, в стороне от каждого. Нельзя с ними знаться, их слова ложны, их любовь обман, они мило улыбаются, пока не попадешь к ним в лапы, пока не сцапают, а потом, как зверька, бросят тебя в клетку, в строй, в ряд, в проклятый дом. Я был полон ненависти, горечи, Боже мой, что-то страшное завязывалось в сердце. Но тогда, клянусь, чем хотите могу поклясться, пришла Она и сказала: Что, Лем, ты уже не веришь, тяжело тебе, сынок. Верь, Лем, верь, маленький Лем, заклинаю тебя. Будь я проклят, так что же, может и вправду Сентерлева вершина существует? И все как будто начиналось сызнова: любовь, ненависть, правда, ложь, клятва, молитва, доброта, брань…

Его болезнь была сном. Будь я проклят, сном. Он не обрадовался, когда его освободили. Я видел, с каким трудом Кейтена вытаскивали из подвала. Он хотел, чтобы его оставили мышам. Будь я проклят, мышам. Он выглядел еще более печальным и одиноким. Чужим, далеким. Как только его коснулся свет, он упал на землю, как подкошенный. Будь я проклят, он умер.

— Кейтен мертв!

— Кейтен помирает!

— Кейтен умер! — закричали ребята, по всему дому сразу разнеслась страшная весть.

— Кейтена больше нет!

Я не мог в это поверить. Будь я проклят, если когда-нибудь поверю этим лжецам. Как может Кейтен быть неживым, думал я, как может он быть покрыт землей, лежать, не двигаться, я никак не мог представить, что следы его ног когда-нибудь сотрутся, еще меньше, что он не будет смеяться. Будь я проклят, этот его смех. Что тогда будет с днем, с ночью, с солнцем, со звездами, с ветром, с водой; все, все на земле станет глухим, пустым. Я не мог этого понять, он не перенес бы безмолвие, землю, да еще при этом чтобы не летать, не выдумывать, не уноситься.

— Врете!. — хотел я крикнуть всем. — Вы все врете!

Зазвонил колокол. Будь я проклят, смерть. Вмиг нарушился весь порядок в доме, только и видишь, как со всех сторон бегут любопытные глупцы, головы готовы свернуть, только бы увидеть его смерть. Будь я проклят, смерть Кейтена. О, Боже, Господи, проклятые!

Он лежал мертвый, неподвижный, в черной, раскаленной пыли двора.

Смерть.

Эта страшная картина, осознание беды моментально усмирили даже самых глупых и злобных. В первый раз мы так близко, так отчетливо увидели свою смерть. Смерть ребенка. Мы ужаснулись этой мысли, опомнились без слов, нас образумило нечто неизвестное, что было сильнее слова, что невидимо кружило над нашими головами; это напоминание необычайно повлияло на присутствующих, все враз онемели, разжалобились. Будь я проклят, стали услужливыми. Для умершего нужно белое покрывало, чтобы не жгло солнце, сразу приносят простыню. Для умершего нужен платок, чтобы вытереть ему кровь со рта, товарищ Оливера Срезоска со слезами подает свой. Будь я проклят, она плачет. Клянусь, я видел, видел!

— Вот бедняга!

— Такой талант был этот Кейтен!

— Да, он был молодец!

— В нем было что-то необычайное, что-то другое, человеческое! Он не был обычным парнем, нет!

— Да, да! Он был талантливый, энергичный и храбрый!

— Ничего он не боялся, все мог выдержать!

— Эх, что за судьба!

Будь я проклят, это все до первой горсти земли, а потом те же самые пустословы начинают сразу подсмеиваться и не преминут сказать:

— Наконец-то он ноги протянул!

— Богом клянусь, давно пора. Жизни от него не было!

— Да, да! Наконец-то избавились, земля ему пухом.

— Царство ему небесное, но только он сам виноват! Заслужил такой конец, большой он был мерзавец, строптивый, упрямый, всегда такой важный, гордый, заносчивый. Было в нем что-то дьявольское, страшное. Настоящее чудовище! Дурная кровь, нечистая.

— А вдруг он оживет, — немного опомнившись, высказал кто-то дурацкую мысль, — и тогда, как по команде, голоса смолкли.

Ждали детдомовского врача, дядю Силе Николоского. Он прекратит неизвестность. Скоро пришел и дядя Силе Николоски. Его подняли с кровати, он пришел в чем был, заспанный, в тапочках на босу ногу. Он только задремал, у него болела голова, за день до этого он сделал сложную операцию в больнице и все еще переживал из-за нее. Ему пришлось кому-то удалить дыхательное горло (молодой парень, ей-богу, молоко не обсохло), не было другого выхода, груша ему в горло попала. Как мы лечим, — говорил он, — через пятьдесят лет, когда увидят, скажут, живодеры, мясники. Будь я проклят, мясники. Его сильно впечатлил этот случай. Прямо потряс, он все только охал. После такого волнения его переполняли всякие чувства, и он мысленно переносился на войну. Он вспоминал похожие случаи времен борьбы с врагом, и остановить его было невозможно, пациент пусть хоть умрет, но он расскажет во всех подробностях о страшных невзгодах войны.

— Ох, милые дети, радуйтесь, что закончилась эта проклятая война! Как тогда бились, птенчики вы мои! Бойня, настоящая бойня! Сначала было Сливово, партизанский госпиталь, потом Славей, потом Эгейская Македония, потом Богомила. Ох, дети, дети! Говорю вам, настоящая бойня… Раненых везли на ослах, мы заблудились, оказались на какой-то горе, прокляты ослы соскальзывали с горы, дело было зимой, лед, люди кое-как спустились в ложбину. Эх, эх! Терпите, товарищи, говорит им товарищ Марко, ваши имена золотыми буквами будут вписаны в историю, да здравствует свобода, да здравствует Революция! Не было другого выхода, только операция тут же на месте, бери топорик, Сильян Николоски, приказывает мне товарищ Марко, давай, что на меня смотришь! Давай, спасай людей!

(Может это были наши отцы. Будь я проклят, наши отцы.)

В эту минуту дядя Силе Николоски, заметив наши взгляды, опомнился. Он покачал головой и, как будто ничего не случилось, с улыбкой произнес:

— Сказки, сказки, милые мои! Не слушайте вы дурака, — сказал он с обидой на себя и только тогда занялся делом. Сонный, рассеянный, потрясенный, он пробормотал: — А этот паренек что проглотил?