Живко Чинго - Большая вода

Я ни тогда, ни потом не мог питать ненависти к человеку. Хотя я был слабым, я часто пер на рожон, нередко бывал из-за этого в крови, но никогда ни на кого не держал зла, этой отвратительной тяжести. Я мог простить кого угодно и за что угодно, клянусь. Но впервые я не знал, как относиться к Оливере Срезоской, заместителю директора нашего дома.

— Кейтен, друг, — я искал его везде, но его не было, — Кейтен, — мне казалось, что я громко кричал, а вокруг рукоплескали. И рукоплескали Оливере Срезоской. — Кейтен! — звал я, но никто не услышал моего голоса. Глухие, глухие люди. Будь я проклят, я смертельно испугался этой глухоты.

Вода уже была во мне, клянусь, огромная, преогромнейшая. В первый момент, так неожиданно оказавшись опять на свободе на берегу, слушая ее голос, я без оглядки, как безумный, поспешил к Ней. Будь я проклят, я не чувствовал, как летит под ногами земля, как я погружаюсь во что-то страшное, глубокое, безвозвратное. Я не послушался голоса, который звал меня вернуться: Дурачок несчастный, куда ты пошел, тебя унесут волны, тебя поглотит вода. Вернись, вернись, дурачок. Пожалеешь, всю жизнь будешь каяться, твой незрелый разум доведет тебя до беды, несчастное дитя, маленький Лем! Другой голос во мне шептал: А как ты проживешь без Нее, Лем, ты будешь слеп, искалечен, несчастен. Не будет на земле тебе места, никакого местечка, отовсюду тебя будут беспрестанно гнать, как щенка, которого выгнали из дома. Иди, иди! О, мой слабый детский ум, моя неизлечимо больная душа, впервые я оказался перед такой невообразимо мрачной пропастью. Своим спасением, своей бедной жизнью я обязан только одному человеку, золотому человеку, несчастному Трифуну Трифуновскому. Будь я проклят, кто-то должен был умереть.

Кейтен заперт. Будь я проклят, заперт. Только эта мысль владела мной, Кейтен в подвале. Я боялся, что если я не начну действовать немедленно, то он умрет, мой друг не переживет этого. У меня было только одно желание, помочь ему вернуться на свободу. Будь я проклят, свободу. Клянусь, для сердца Кейтена не существовало другого лекарства.

Последний вечерний колокол возвестил время отбоя. Как только потух свет в доме, все голоса смолкли. Стало глухо, пусто, темно. Сон не приходил, меня трясло, как в бреду, наконец я забылся и внезапно вскочил, как ужаленный, меня разбудил незнакомый голос, он звал меня встать! Я прислушался, это был голос Большой воды. Будь я проклят, после долгого молчания вновь зазвучал голос Большой воды. Она непрерывно шумела, рокотала, швыряла мощные волны, берег отзывался эхом. Огромные волны захлестнули меня, понесли, над головой летали растревоженные птицы. Будь я проклят, это было как сон, как страшная, тяжелейшая болезнь.

Утром, еще затемно, я постучал в комнатку Трифуна Трифуноского. Он тоже не спал, был охвачен вдохновением и трясся, что называется, как в лихорадке. Бледный, изможденный, взвинченный, он сжимал в руках клочок бумаги и что-то бормотал. Декламировал, сочинял.

Благородный Трифун Трифуноски не мог не творить, это правда; на столике стоял открытый сундучок, армейский чемоданчик, до краев полный стихами, романами, драмами, всяким творчеством. Боже, милый Боже! Наверное, что-то было в его страдающей душе, раз он так неразумно, безрассудно отказался от счастливого верного будущего, которое ему уже улыбалось. Будь я проклят, он забыл победы и награды, самые льстивые похвалы его не грели, внезапно он стал рабом чего-то неведомого. Будь я проклят, рабом. Печально было видеть сильного, красивого человека в таком унизительном состоянии, я сразу пожалел, что пришел так рано. Было отчаянно жалко видеть, как человек, который с легкостью преодолевал миллионы километров, горы, реки, поля, как олень, перескакивал через широченные рвы с водой, перегонял молнии, чудесным образом пролетал по грязным непроходимым дорогам, через заросли, дожди и слякоть, мечется в тесной смрадной комнатушке. Вся его мощь была напрасной, он был скован, уничтожен чем-то сильнее его. Будь я проклят, как быстро, как неожиданно все в нем изменилось, как сразу он пропал, ослаб, размяк, совсем опустился, стал похож на большую раненую птицу, у которой устали крылья, а крепкие перья валяются в болоте. Что сбило его с толку?

Надо было видеть его перед какими-нибудь праздниками, например, первомайскими. Будь я проклят, он тогда как будто летал над землей, было страшно поймать его взгляд.

— Посмотрите-ка на Трифуна Трифуноского, — скажет кто-нибудь из детей.

— Хватит валять дурака, — ответит другой, — не мешай ему, он сочиняет!

— Ему все едино, для него это все, что ветер в поле, — скажет первый, — он, по-моему, немножко рехнулся.

— Нет, — вмешается третий, защищая Трифуна Трифуноского, — вот увидишь, услышишь на празднике.

— А книга ему для чего, спросит первый, наверное, тоже просто так, ветер!

Будь я проклят, ветер. Его нес свой, чудесный, неизвестный ветер. Он не спал ни ночью, ни днем. Иногда очень подолгу, клянусь, веками. Только и видишь, как он часами вечной стражей бродит вокруг дома, нигде не находя себе места. Когда пришла весна, мерзкая, отвратительная, со снегом и бурями, что вы думаете, смогла ли она замутить его светлый взгляд, омрачить первомайское солнце? Будь я проклят, все было против Трифуна Трифуноского, погода к празднику совсем испортилась. Полили холодные дожди, нанесло снежные сугробы, неожиданный мороз опустошил все вокруг. Ему было все равно, пока другие бесились от злости, благородный Трифун Трифуноски, поглощенный своим волшебным светом, блаженно и счастливо творил. Будь я проклят, как будто его здесь и не было, как будто он жил в ином мире. Все у него было другим, небо чистым, синим, высоким, бескрайним, летали веселые птички, красные флаги реяли, серп и молот красовались на каждой стене, красные звезды, пролетарии всех стран, он в этот час был с ними, чеканил шаг. Будь я проклят, чеканил. Что ему вой северного ветра, Трифун Трифуноски слушал Интернационал, этим духом он был вскормлен, он творил. Будь я проклят, никто не вызывал такого трепета у детей как Трифун Трифуноски, когда он поднимался на сцену, когда начинал читать свои стихи. В нем все клокотало, пело. Все слушали с воодушевлением, разинув рты, жадно глотая каждое слово.

Вот почему я так рано поспешил к Трифуну Трифуноскому, как можно скорее я хотел открыть ему свою великую тайну. Свое сердце. Будь я проклят, все сердце. Той ночью во мне зародилось что-то яркое, прекрасное. Ни одна звезда, ни одно солнце не сияли ярче. С победоносно светящимся лицом я предстал перед Трифуном Трифуноским. Он все понял, как только меня увидел, с первого взгляда. Сказал:

— Я вижу, малыш Лем, что ты запел! Готов поспорить, что к тебе прилетел соловушка!