Живко Чинго - Большая вода

(Будь я проклят, соловушка).

— Это был не соловушка, — ответил я ему, спокойно и мягко, насколько это было возможно в моем увлечении и возбуждении. Помешательстве.

А что тогда? — спросил он, испытующе глядя на меня. — Садись, — сказал он ласково, пододвигая мне свой стул. Все время он, не отводя глаз, наблюдал за мной. — Что это тогда было, Лем? — спросил он внимательно, но не напрямую, педагогично.

— Вода была, — прямо ответил я, — птицы как обезумели, я места себе не нахожу, Трифун Трифуноски!

— Интересно, — сказал он, — давай, читай, послушаем твое чудесное сочинение, Лем.

Спасибо, Трифун Трифуноски, хотел я сказать, но времени не было, нельзя было терять ни секунды, речь шла о жизни Кейтена. Я начал читать с места в карьер, без точек, без запятых, безо всякой пунктуации, застрочил, как из пулемета. Будь я проклят, я пел, плакал, смеялся, полз, падал, умирал, оживал, захлебывался, тонул, пропадал. Я взлетал к небу, звездам, светлым садам рая, падал в глубочайшую темноту ада. Например, когда надо было сказать ох, ох, мама моя, ох, друг мой, ох жизнь, ох птицы, ох вода, ох дом, ох, ох, ох — это означало, что кто-то, ох, кто-то сзади саданул вас ножом. Ох, ножом. Естественно, если в сердце воткнули нож, то тут уж будет не до песен, только свалишься и завопишь. Будь я проклят, я охал как только мог.

Успокойся, Лем, успокойся, бедняга, — испуганно и озабоченно говорил мне Трифун Трифуноски, но чье сердце может успокоиться, кто остановит опустошающий и яростный ветер.

Ох, я слепну, — так было у меня в одном месте, и я, дурень, очень естественно закатил глаза, так, что в глазницах видны были одни белки, и бедный Трифун Трифуноски решил, что я потерял зрение. Он печально произнес:

— Несчастный парень, теперь ты весь век будешь слепым, калекой! — а после со страшными оскорблениями набросился на проклятую музу. — Будь проклята ты, черная богиня, тебе должно быть стыдно за то, что ты нацелилась в слабого, бессильного воробушка, что свои смертоносные ядовитые стрелы ты пустила в юную, хилую грудь. Купидон, черная муза, я стою перед тобой, ударь, перебори меня, Трифун Трифуноски жертвует собой.

Эти слова мне как будто помогли, будь я проклят, меня как прорвало тогда, слова потекли рекой. Я читал и то, что было написано, и то, что до этого мне никогда на ум не приходило.

— О, молчи, молчи, волна, скрой от нас свой дикий нрав, пусть расскажет нам она, кто здесь прав, а кто неправ, — и, понятно, тотчас волны стихли, наступила долгая тишина, воды тихо плескали у берега, как будто ткали белое полотно истины, а яд лжи превращался в мелкие черные пузыри, бесславно умиравшие на берегу. — Умирайте, был жесток тот огонь, что сердце жег, день придет с цветеньем трав, он покажет, кто был прав!

Когда я кончил читать, с души Трифуна Трифуноского упал камень.

— Как ты сейчас, Лем, — спросил он, вздыхая, — успокоился немного?

— Да, — ответил я, — мне сейчас полегче, Трифун Трифуноски.

— Слава Богу, — сказал он, — то есть, а как наши глазки?

Признаюсь, я призадумался над этим вопросом, не понял его, но надеюсь, дал вполне правильный ответ. Я сказал, глядя на него вытаращенными глазами:

— Они опять увидят солнце, Трифун Трифуноски!

— Ну и прекрасно, Лем, — сказал он искренне, видно было, что он счастлив, — у меня сердце радуется, что к тебе вернулось зрение, мальчик, а сейчас давай проанализируем, Лем.

Мы пламенно поглядели друг другу в глаза. Будь я проклят, пламенно.

— Ну что тебе сказать, Лем, — начал он осторожно, — ты и сам видишь, бедный Лем, это страшно, ужасно! Нельзя так думать, это все чистые фантазии, Лем. Бесплодные, ядовитые, смертоносные. Все это беспредметно, Лем, нет никакой цели. (Будь я проклят, цели). Давай проанализируем слово за словом… Странно, Лем, очень странно, мой мальчик, что ты всю ночь впустую, просто так, как последний дурак, бесцельно смотрел на воду, какое удовольствие ты нашел в этом, приятель? У меня мурашки бегут, как только я подумаю, что могло с вами случиться из-за такой никчемной глупости. Какая может от этого быть польза, кроме, конечно, того, что можно наверняка продрогнуть до костей. Готов поспорить, что ты замерз, да и у твоего братца, которого ты, Лем, повел на утес, у этого несчастного тоже, наверное, зубки стучали, так ведь, Лем?

— Да, Трифун Трифуноски, правда, холодно было, — признался я.

— Ну вот, — он говорил мягко, воспитывая, как родитель, — вы натерпелись такого страха среди черных волн и пугающих птиц, и все зазря! А второе, Лем, и самое страшное, в твоем произведении ясно видна совершенная бесчувственность. Ты хоть на миг подумал бы о миллионах голодных, о миллионах страждущих, о миллионах, утопающих в крови, о твоих несчастных братьях; как у тебя, парень, совести хватило спокойно сидеть на том утесе в свое удовольствие. Где твоя клятва, Лем, комсомольская мораль, человеческий дух? Ты повел себя как эгоист, совершенно буржуазно, не думая о классовой борьбе пролетариата… Печально, Лем, — благородный Трифун Трифуноски тихо начал подкапываться под меня со всех сторон.

— Мне стыдно, — сказал я и расплакался, тогда я признался ему, что у меня нет никакого дара, что я ненавижу стихи, романы и тому подобное, признался, что это была минута безумия, темноты и боли, и что это была себялюбивая крошечная боль всего лишь одного человека, одного незначащего человека. Будь я проклят, именно, всего лишь одного человека.

Когда он услышал из моих уст эти слова, его удивлению не было конца. Будь я проклят, он не поверил.

— Я ценю твою искренность, Лем, — сказал он сухо, обеспокоенно, — но твоя душа больна, черна, тебе, дорогой, нужно лечиться. Что за злой дух живет в тебе, дух, который лишил тебя рассудка, кто этот черт проклятый? — спрашивал он сокрушенно, с тоской.

— Кейтен! — вскрикнул я, громко всхлипывая. — Он умирает в подвале… Он уже три дня отказывается от пищи, хочет умереть, он умрет. Он умирает без вины, клянусь, умирает из-за какого-то гада, подлеца. Сегодня последний день, Трифун Трифуноски, завтра медицинский осмотр, его увезут, мамочка! — на этом, видимо, мои силы иссякли. Как помешанный, я начал биться головой, руками, ногами о стенку комнаты, непрерывно бранясь при этом самыми грубыми, самыми скверными словами. — Гад! Подлец!

Видимо, моя боль сильно ранила доброго Трифуна Трифуноского. Он прижал меня к себе, успокаивая, погладил по голове, и еще я помню, что он тихо, с жаром сказал:

— Бедный ребенок! Что же ты мне сразу не сказал, Лем? Ах, — произнес он с болью, как будто его ударили ножом, — ах он гад, подлец! Нет, нет, этого допустить никак нельзя! На губах у него блеснула улыбка, озарила лицо, он был охвачен решимостью помочь и голосом, полным какого-то удивительного счастья, сказал: Успокойся, Лем, твой приятель вернется к тебе живым и здоровым, — а потом из чемоданчика, полного его творений, извлек тетрадку, исписанную стихами, изрисованную цветами, звездами и флагами, и передал ее мне. — Это тебе, Лем, эти стихи тебе, мой мальчик. — Будь я проклят, я думал, что он подарил мне их, чтобы я успокоился. Ох, какой же я был недоучка и простак!