Живко Чинго - Большая вода

— Товарищ Оливера Срезоска, — с такой жалостью и состраданием он ее звал, шептал ей, — подыми голову, душечка, без тебя осиротеет общее дело, не умирай, не умирай, дорогой товарищ, не сдавайся в цветущем полете юности, не печаль своих соратников по общему делу, соберись, как раньше, с силами, встань смело, — будь я проклят, папочка прямо пел, слова текли потоком, он говорил стихами, как поэт.

— Очнись, товарищ Оливера Срезоска, сестра наша, — будили ее и несчастные девочки со слезами на глазах, будь я проклят, они и вправду расплакались, от всего сердца молились за здоровье Оливеры Срезоской. — Очнись, очнись, товарищ Оливера Срезоска, очень нам без тебя будет плохо и тяжело, — сокрушались бедные девочки.

Их плач, кажется, ее и разбудил в конце концов. Она открыла страшный, налитый кровью левый глаз и пробормотала:

— Преступление! Вскрикнула и опять лишилась чувств. Очевидно, волнение не шло ей на пользу. Будь я проклят, она долго оставалась в смутном полуобморочном состоянии, только очнется, и опять падает без сознания, бредит. Раз даже запела в полусне, очень мучилась, душа у нее болела.

Случай, как потом оказалось, был поистине очень сложным и серьезным, более того, тонким и деликатным. И не потому, что речь шла о молодой жизни, нет, само дело, будь я проклят, само дело было нешуточное, тяжелее тысячи тонн. Расследование шло круглосуточно, одного за другим нас вызывали в канцелярию. Будь я проклят, по очереди, одного за другим. Всех без исключения, и нас, и персонал, и начальство со всеми учителями и воспитателями. Тут уж деваться было некуда, стало не до сна — на кого пало хоть малейшее подозрение, сам ли на себя его по глупости навлек, или пальцем кто показал, что начиналось, Боже мой! Всех просто трясло в те дни; все, от первого до последнего в доме были как больные.

Расследование среди воспитанников шло в несколько приемов. Сначала, как бы невзначай, клянусь, от нас требовали рассказать биографию Иосифа Виссарионовича Сталина. Где родился, когда, кто мать, кто отец — понятно, в бедной семье, родители рабочие, крестьяне, еще в юности познал тяжелую жизнь, несправедливость, черную эксплуатацию… С отличием закончил в родном городке школу, учился и одновременно во всем помогал бедным родителям. С раннего детства он отличался трудолюбием, человеколюбием и дружелюбием. Слабых учеников учил читать и писать сочинения, книга была его лучшим другом. Среди сверстников выделялся большой мудростью, необычайной для его юных лет, скромностью, увлеченностью, одним словом, был настоящим сыном своего порабощенного несчастною народа. Но жажда свободной жизни в нем была сильнее всех других желаний, свобода с ранних лет запечатлелась в его сердце. Где-то там, на цветущей, прекрасной земле, когда он пас лошадей среди бескрайних полей… Часто, играя с ровесниками, в сильнейшем воодушевлении, он останавливался, как вкопанный, и смотрел на заходящее солнце. Будь я проклят, как вкопанный. Особенно ему нравились тяжелые кровавые облака на вечернем небе…

Должен немного похвастаться, клянусь, товарищ Аритон Яковлески, да и не только он, а все члены, даже и следователи были довольны моими ответами, слушали меня, раскрыв рты. И когда я закончил, так и сидели, не двигаясь, с открытыми ртами. Они смотрели на меня с любовью и благодарностью, как бы говоря — Спасибо, Лем, будь живым и здоровым, умным мальчиком, пусть тебе в жизни улыбнется счастье, и ты станешь большим человеком, очень большим! Признаюсь, что в ту минуту и мое сердце было неспокойно, меня охватило волнение и, чтобы с ним справиться, мне пришлось крикнуть: Да здравствует! и тому подобное. Будь я проклят, мне немного полегчало, страх отпустил. Я считал, что я исполнил свой долг. Проверяющие меня искренно поздравляли, жали руку, попрощались со мной.

— Очень приятно, Лем, — сказал папочка и подал мне руку, это меня просто сокрушило.

Я ответил, больше от волнения, чем из вежливости, — Мне также, папочка.

Он мне на это сказал: Называй меня товарищ, милый мальчик. А сейчас до свидания, нас ждет большая работа, а о твоем будущем мы еще поговорим. И, клянусь, самолично открыл мне дверь, и я оказался на свободе.

Потрясенные дети, ждавшие своей очереди в предбаннике, разинули рты от удивления и смотрели на меня застывшими рыбьими глазами. Никто не понимал, что произошло. Я в знак примирения осторожно подмигнул Кейтену. Боже мой, когда он увидел меня, надутого как пузырь, шестерку, просто шестерку, обманщика, надменного очковтирателя, он, недолго думая, расхохотался. Он знал, все знал, будь я проклят. И попробуйте Кейтена остановить, когда он начал смеяться!

Дверь, только что закрывшаяся за мной, быстро открылась. Опять появился папочка, белый, как полотно, без кровинки в лице и едва слышно процедил:

— Смеешься, Кейтен, смешно тебе, скотина! Заходи!

Я видел, клянусь, он так и вошел, смеясь. Кто мог остановить смех Кейтена, будь я проклят, он будет смеяться, как черт, сто веков.

— Кейтен, — приказали ему, — прекрати смеяться!

— Ты почему смеешься, что туг смешного?

— Ничего, ничего, честное слово, — сказал Кейтен, и из него опять потоком полился смех.

— Исак Кейтен, закрой свою поганую пасть, — как безумная, заорала Оливера Срезоска, — замолчи, тварь!

— Не могу, — искренно ответил Кейтен, — умереть мне, не могу, Оливера Срезоска. — И залился еще громче.

Но потом Кейтен увидел на столе замазанный белым ус Иосифа, и теперь уже ничто не могло его остановить. Он смеялся от всего сердца. Он смеялся, как Бог, будь я проклят, как Бог. Такого товарищ Оливера Срезоска уже не могла вынести, и так нервы у нее были никуда, на пределе. Смех Кейтена уколол ее прямо в сердце. Из всех мучений, что ей пришлось вынести, это было худшее.

— Заткнись, антинародный элемент, — рявкнула товарищ Оливера Срезоска так, что отдалось во всем доме, — заткнись, проклятая скотина, скотина, скотина! Сволочь!

Но только смех кончил литься, и Кейтен уже совсем было перестал, как он увидел озверевшее лицо Оливеры Срезоской и опять покатился со смеху, как безумный, сам того не желая, смех сам напал на него. И тут Оливера Срезоска не выдержала. Она набросилась на него с тем, что было, ручкой с пером, которой она записывала наши ответы. Будь я проклят, ручкой с пером. По лицу, по глазам. Она колола ему лицо, руки, которыми он прикрывал глаза.

— Мамочка моя, — закричал Кейтен, защищая только глаза, мамочка, я без глаз остался…, — и смех пресекся.

Его вывели с исколотым в кровь лицом.

— Мамочка, — все повторял Кейтен, как будто не верил в то, что случилось, как будто не знал, где он находится.

Вместе с другими подозреваемыми его заперли в подвале.

— Это он, только он и никто другой, — доносился голос Оливеры Срезоской, которая все никак не могла успокоиться.