Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Из спортивного азарта или из-за нехватки мужика в этой глуши, из-за фонтанирующей здоровой молодости, из-за чего другого ли, не знаю, но она не раз давала мне понять, что не прочь побеседовать со мной не только о науке, но и на отвлеченные темы. (Я вообще заметил, что гаммарусы, которыми мы занимались, и метод Винклера, который ей надлежало освоить, интересовали ее очень мало.)

Может, я нравился ей? Хотя я считаю, что не отношусь к той категории людей, которые нравятся с первого взгляда. А с моими «лаборантками» (еще две студентки кроме этой помогали мне вгрызаться в научный гранит) мы были едва знакомы. Неделю – не больше. Срок невеликий для исследования Марианских впадин наших душ.

Присев и пытаясь дотянуться прутиком до жучка, эта чаровница продолжала игриво и мягко-вызывающе:

– Наверное, за рытье могилы в таком грунте здорово платят?

Что в переводе с эзопова языка означало: «Ну что ты стоишь, как пень! Подойди. Обними меня покрепче. Поцелуй. Ведь хочется же тебе этого. Хочется?! Не верю, чтобы не хотелось!»

– Здесь могильщиком прогоришь. Я тут второй год – первая могила на моей памяти. – Смысл подтекста следующий: «Не старайся, цыпочка. Ничего не выйдет. Знаем мы эти философские беседы о загробном мире. И к чему они ведут, знаем. «Ах, как быстротечно время! Ах, лови миг удачи!» И поймал бы, не работай мы с тобой вместе. А то сядешь потом на шею и не будет ни дела, ни работы».

– А не слабо нам, – продолжала она («Ого! – подумал я, – уже использует мои выражения»), – достать этого жучка и сделать из него брошку на бальное платье. Эдакая безделица будет под названием: «Momento more» – «Помни о смерти» («Латынью щеголяет интеллектуалочка»). Или, например, позагорать прямо на тех изумрудных бугорочках. Почувствовать, так сказать, земные токи. Или еще лучше, начать целоваться, стоя на могилке, бросив вызов костлявой дуре.

– Поцелуй на могиле имеет горький привкус. Поверьте мне. Я знаю. Пробовал. Озорства ради. В юном возрасте с одноклассницей возле могилы ее покончившей с собой подруги.

Было видно, что ей не понравился мой ответ. Он выпадал из тона нашей беседы своей серьезностью. На минуту она сделалась хмурой. Потом просветлела. Быстро присела и стала молча собирать с едва уже заметных могильных бугорков землянику, глядя на меня снизу и улыбаясь.

Что-то все-таки зацепило меня: то ли наш дурацкий диалог. То ли то, что она собирала ягоду со старых могил, действительно напоминавших изумрудные бугорки из-за сочной зеленой травы.

А может быть, то, что я невольно приклеился взглядом к ее груди, еще более обнажившейся от приседания.

Когда она наклонялась за ягодой, я видел ее соски, похожие на перезревшие брусничины.

А она видела, что я это вижу.

– Знаешь, Дуня (для простоты повествования дадим ей в духе с моим тогдашним настроением имя. Ведь теперь не все ли равно, как ее звали. Могли и Дуней звать), как называется эта яма?

Она вопросительно подняла брови. А я почувствовал, что подделываюсь под ее мистицизм и что вообще меня понесло.

– Окно вечности. Потому что через эту незатейливую дыру человек уходит в вечность и растворяется в ней, становясь бесконечным как мир. Представь, что сегодня сюда положат гроб с телом. Зароют. И все присутствующие почувствуют облегчение. Как люди, освободившиеся от тяжелого и ненужного теперь уже никому груза. А доски гроба тем временем начнут впитывать в себя влагу и станут мягкими. Потом влажными станут одежда и тело. Потом черви напотрошат собой труп. И все начнет потихоньку разваливаться, распадаться: кожа, одежда, доски. И начнет выделяться азот, так необходимый растениям. Земляника, которую ты собираешь теперь, может быть, чей-нибудь глаз, как говорил Хайям. (Хайям о землянике, конечно, ничего такого не говорил. Наверное, он даже не знал, что такое земляника, но похожие мысли в его стихах есть.)

Мне показалось, что ее напугал мой Хайямовско-Бодлеровский монолог. Во всяком случае, ягоду она есть перестала. И улыбаться, как улыбаются девицы в ресторанах – обещающе и высокомерно, тоже перестала. И сразу превратилась в растерянную девчонку. И раздражение мое куда-то делось. И появилась жалость и к ней, и ко всему на свете.

– Да ну тебя! («На ты она меня еще не называла»). Пойдем отсюда…

Мы отошли к Байкалу и улеглись на горячей прибрежной отшлифованной водой гальке. Через какое-то время я незаметно для себя задремал под убаюкивающий плеск волн.

Разбудили меня плакальщицы. (Оказывается, еще не вывелись они в деревнях.)

Я услышал истошный вопль – вой. Потом слова на той же высокой скорбной ноте.

– Ой, да ты моя голубушка! Да были бы у меня крылышки! Да полетела бы я за тобой! – голосили две опрятные старушки уже над свеженасыпанным холмиком. («Когда все успелось?» Я взглянул на часы. Минул час. Шестьдесят минут.) Больше никого на кладбище не было. Студентки моей рядом тоже не было. Я увидел ее довольно далеко от берега, мерно баюкаемую плавными волнами на своем надувном островке.

«Рисковая девка, – подумалось мне. – Случись что с матрацем – до берега не доплывешь. И не потому, что сил не хватит – замерзнешь просто. От переохлаждения тело деревенеет и ни ноги, ни руки не слушаются. Холодом хранит чистоту свою Байкал. А гнилье всякое холод не любит…»

И вдруг, как укол шпаги, мысль о целлюлозно-бумажном комбинате, который на той стороне Байкала. И как старику Байкалу, наверное, трудно справляться с этой злокачественной опухолью на его теле.

Плакальщицы, видимо, разбудили и отважную «островитянку». Она подняла голову и стала грести к берегу. Через несколько минут девушка уже стояла рядом со мной. Запыхавшаяся, с красными и мокрыми до локтей руками.

– Ну и денек! – выдохнула она. – Отдохнули, называется!

Плакальщицы тем временем закончили свое не очень долгое, скорбное причитание. И о чем-то спокойно и тихо говорили.

Развязав белые узелочки, поколдовали над холмиком и, переваливаясь с боку на бок, как уточки, пошли к деревне.

Этот переход от безутешности к отрешенному спокойствию, к будничности был так неожидан и скор, что мне стало тепло и спокойно на душе.

Так бывает, когда выходишь из Байкала: минуту назад сердце сжималось от холода, тело было чужим. И вдруг – солнышко и тепло, и бодро и радостно.

«Вот ведь всплыл этот эпизод откуда-то. Что-то потянуло его за ниточку… Ах да, я вспомнил, когда впервые увидел на этом кладбище вырытую могилу. Серегина – вторая на моей памяти.

Гроб алел на уровне голов. Потом вздрогнул, приподнялся. Опустился. Возобновился плач, как будто открылась некая сдерживающая его до сих пор задвижка. Иногда среди плача различались мерные удары молотка. «Прибивают крышку». Потом гроб исчез куда-то. И послышалось, как твердая, тяжелая, намокшая, с галькой земля затарабанила по доскам…