Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Жилище… Это звучит, пожалуй, странно хотя бы потому, что в этой узкой, сумеречно-прохладной пади никто не живет. Вернее, в ней живет только ветер. Даже звери почему-то избегают ее.

Кто назвал ее так?

Почему?

Неизвестно.

Падь расширяется у самого Байкала, образуя некое пространство с волнистыми краями. Кажется, что это вольное пространство, воздух над ним – насквозь пропитаны, пронизаны солнечным светом, не сумевшим пробиться в дремотную щелочку пади.

На краешке его и притулилось кладбище, а метрах в пятидесяти от него, почти в центре полянки, заброшенный дом лесника. Рядом с домом еще видны нижние, покрытые мхом венцы бани и конюшни.

Лесник и его семья давно не живут ни в этом доме, ни в этой деревне, расположенной в соседней, широкой и в прошлом золотоносной, пади.

Но я помню еще то время, когда они здесь жили. Яснее всего помню младшую дочь лесника. Чаще всего почему-то вспоминается, как она косила тяжелую, серебристую от росы траву на этой поляне, отступив недалече от кладбища.

– Ты чего это, деушка, траву-то на самых могилах сшибашь? – попытался я подделаться под местный говор.

– А она здесь скуснее, – весело ответила дочь лесника, поддразнивая меня.

Красивая была девушка. И косила красиво. Где она теперь?..

Помню сеновал: запах свежего сена, огромные синие льдинки звезд, словно вмерзшие – в те теплые августовские ночи – в черноту пространства, и льдинки глаз Веры или, кажется, Нади, нет, вернее, Любы, Любови (у меня всегда была плохая память на имена) – помню. Да нет, не помню. Вспоминаю только иногда свою Веру-Надежду-Любовь.

Минувшее…

Я еще тогда думал, что, наверное, на этом кладбище никого не хоронят. Видимо, есть где-то другое. Побольше. В городах привыкаешь (страшная привычка) к кладбищам большим.

В тот год я впервые приехал на биостанцию, находящуюся в этой деревне. Еще не зная, что полюблю эти места надолго. Пожалуй, навсегда.

В тот год не было на этом кладбище свежих могил. Оно казалось заброшенным. Дата последнего захоронения была десятилетней давности.

«А может быть, в этой прелестной деревеньке никто не умирает? – думалось мне в особо счастливые минуты. – Грех умирать среди такой красоты».

Теперь-то я знаю, что умирают. Смерть реальнее жизни хотя бы потому, что находится всегда в одном неизменном состоянии. Она не любит перемен.

Избушка лесника теперь стоит с заколоченными накрест ставнями и дверью. Только ставни одного окна освободились от своего дощатого плена. И избушка бельмовато (из-за пыли на стеклах) глядит этим окном куда-то. Чудится, что вдаль.

В синеву.

За Байкал.

А когда ветрено, она машет этими освободившимися от своего распятия белыми ставнями, как курица куцыми крыльями, желая улететь куда-то.

Обычно улететь ей хочется сырой и серой поздней осенью…

Повизгивает. Поскрипывает. Покряхтывает что-то жалобно. Наверное, ей тоскливо стоять одной рядом с кладбищем. Печь давно остыла и не дает тепла. А облупившаяся труба, как облезлая гусиная шея, тянется в небо, цепляясь за низкие, тяжелые от влаги осенние тучи, быстро уносимые ветром то в падь, то в сторону серого – почти до черноты – Байкала. А еще мне вспоминается, как турист все лето лютует. То дранку с крыши сдерут на разжожку, то вырежут на бревнах или двери такое!..

Грустно. Одиноко. И заступиться некому.

Задумался. Унесло челнок моей памяти в Лету.

В те лета.

В то лето.

Тогда, здесь, в Сибири, оно было такое же жаркое, как нынешнее.

А Москву полосовали дожди.

Возвращаясь из Польши, я не полетел сразу в Иркутск, домой, а задержался на неделю в столице. Так хотелось увидеть «Москву Олимпийскую». Почувствовать сам дух Олимпиады.

Открытие Олимпийских игр застало меня еще в Польше, в Торуне.

Мы с приятелем шли по одной из улиц этого чудесного города, в котором родился Коперник, и я обратил внимание на то, что в витрине магазина электротоваров на экранах всех стоявших там телевизоров идет одно действо, одна программа (обычно программы включались разные) – забавные, добродушные олимпийские мишки. Это юные гимнасты, наряженные медвежатами, весело выделывали всевозможные трюки.

Мы вошли в магазин и увидели, что с экранов всех телевизоров ярким солнечным днем с улыбками, задором смотрит на нас Москва Олимпийская.

Продавщицы – одни женщины (показавшиеся мне в тот радостный час такими красавицами! Впрочем, может быть, таковыми они и были), услыхав, что мы говорим по-русски, стали показывать на экраны телевизоров, потом на нас, потом складывали пальцы в кулачки и показывали нам, улыбаясь, большой оттопыренный палец руки. Мне тоже захотелось быть красивым в этот миг, а добрым – всегда. Мы понимали, что им нравится это представление, что происходящее в Москве – это здорово! И нам, представителям страны, перепадала часть восторга и восхищения, вызванная этим красочным зрелищем.

Кажется, лорд Килланен – председатель Международного Олимпийского комитета – после закрытия Олимпиады сказал: «Повторить Московскую Олимпиаду можно – превзойти нельзя!» Но тогда этих слов еще не было.

Было открытие.

Было радостно и торжественно, наверное, не только мне, моему приятелю и продавщицам этого маленького магазинчика, а многим, многим людям на Земле.

Открытие открывало сердца.

И мне так вдруг захотелось в Москву!..

Москва в тот год выглядела невестой. После Берлина и Варшавы она мне показалась самой дивной из трех столиц. И была какая-то задумчивая, притихшая и в то же время карнавальная, необычная.

В тот июльский вечер я со своими московскими друзьями – двумя милыми девушками – смотрел в Крылатском финальные соревнования по академической гребле.

Дождь хлестал нещадно.

Наши проигрывали.

Мы насквозь промокли (не попали под «козырек» и сидели на открытой скамейке, все чаще вспоминая о том, что, по долгосрочным прогнозам синоптиков, предполагалось обилие солнца и тепла. Даже моя кожаная куртка уже не сдерживала влагу), но продолжали смотреть, как упорные гребцы упрямо боролись с водой за секунды и доли секунд.

А в этот же день Серега боролся с байкальской волной за жизнь.

…Часа в четыре на биостанцию позвонила жена Сереги и попросила его приехать за ней и за ребенком в Листвянку, так как никаким другим транспортом, кроме лодки, – да иногда теплохода, идущего в бухту «Песчаную», эту Мекку туристов, и останавливающегося на несколько минут в Больших Котах, – в эту деревню ничем не доберешься.

Было солнечно.

Байкал только слегка морщинил свой лоб. Но опытному человеку уже было ясно – идет верховик.

В семнадцать часов Серега оттолкнулся от причала, чтобы через каких-нибудь полчаса – хотя все остальное лишь предположительно – пристать к последнему причалу, расположенному у ворот вечности. Он был весел. Шутил. Улыбался. О чем он думал в эти последние полчаса, как все это произошло?