Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Ни волны, ни ветер, ни воды Байкала здесь нам не помогут в разгадке ничем.

Минут пятнадцать, должно быть, ему понадобилось для того, чтобы дойти до пади «Черной». (Мне только сейчас пришло на ум сопоставление: черный – это же цвет траура.) И вдруг – на Байкале никогда нельзя исключать это «вдруг» – налетел верховик. (Ветер, который в августе 1983 года просто-напросто перевернул судно «Шокальский», как пустой барабан, и корабль и команда погибли на глазах береговых очевидцев, которые ничем не могли помочь.) Непонятно, почему Серега сразу не причалил к берегу, не повернул назад? (Ведь он хорошо знал, как коварен на Байкале этот ветер.) Почему он упрямо продолжал идти в сторону Листвянки, да еще так близко от прибрежных скал, где волны свирепей и круче, чем в море?

Конечно, ему хотелось увидеть жену, так недавно ставшую матерью, и сынишку. Может быть, и себя испытать хотелось. А может быть, он переоценил свои силы и опыт и надежность мотора и лодки.

Хотя ведь в тот же день и в то же почти время один из местных жителей, отправившийся в Листвянку за хлебом, да еще с попутчиками, да пьяный в дрезину, на утлой деревянной лодчонке дошел же до Листвянки!

– Открываю глаз. Волна велика, однако! Держу мористее. К берегу не жмусь. Захлестнет! Хитер Старик, коварен, чай, двадцать мильон лет прожил, вот и любит шутки шутить от скучищи-то. Но я его хитрее, – рассказывал он потом не раз, счастливо и обалдело. И видно было, что самого удивляло: как это его-то пронесло! Как это он-то проскочил? Чудеса!

– Вещеву-то Коле плохо сделалось, как сошел в Листвянке на берег, – добавлял он о своем попутчике.

Видно, просто Байкалу в то время было не до них.

Он был занят другим…

В Иркутске было пять часов вечера – в Москве двенадцать.

Полдень.

Финальные игры во время дождя продолжались. Чай с коньяком, все чаще наливаемый из термоса в пластмассовые кружечки, почти не согревал, вернее, согревал ненадолго.

Казалось, что дождь уже приступил к вымачиванию наших костей.

Было холодно. (А ведь это был всего-навсего летний дождь, а не восьмиградусная байкальская водица.) Финский рублевый обед (набор бутербродов) размок в своей бумажной упаковке.

И отчего-то было так грустно…

Тогда я думал, что это, наверное, из-за дождя и проигрыша нашей команды…

После Крылатского мы отправились домой к одной из двух девушек, с которыми вместе мокли. Во-первых, потому что она жила рядом, а во-вторых, потому что, несмотря на дождь, ее угораздило родиться именно в этот день какое-то количество лет назад. Более того, она уверила нас, что отлично помнит день своего рождения (и ей можно было верить, потому что у моей знакомой, приблизительно с 25-летнего возраста, жизненный процесс стал проистекать в обратном направлении к естественному человеческому развитию) и что тогда тоже шел дождь. Так что она к этому уже привыкла и без дождя себе этот день просто не представляет. Даже в неудачном замужестве, по ее мнению, был повинен дождь.

«Льет и льет. А тут день рождения и настроение пакостное. Да еще родители и ухажеры визуально и по телефону достают, а деться из дома некуда из-за погоды. Ну, я и загадала: еще три дня будет лить – выйду замуж. А дождина-то лил еще неделю после моего загада».

Я заметил, что женщин по отношению к их возрасту можно разделить на три категории: первые – имеют то количество лет, которое имеют; вторые – вообще не имеют возраста, вернее, не любят о нем говорить и не говорят; третьи – с каждым прожитым годом становятся все моложе. Моя знакомая относилась как раз к этому – третьему – типу. И даже, по самым приблизительным подсчетам, подходила на сей раз к возрасту в четырнадцати-шестнадцатилетнем интервале («хорошо, что она еще не успела достичь ясельного возраста») и моя дружба со столь юной особой представлялась бы предосудительной, не будь я подозрительно уверен в том, что мы приблизительно ровесники. Иначе бы вызывало недоумение то обстоятельство, как в столь короткое время моя подруга умудрилась окончить психологический факультет МГУ, выйти замуж за венгра (даже при суперсвободных нравах до замужества ей надо было хотя бы окончить школу), пожить в Будапеште и вернуться в Москву, утверждая, что дунайский климат ей не подходит из-за обилия осадков. Впрочем, когда я поддавался гипнозу ее утверждений о том, что «для всех время крутится вперед, а для меня делает исключение и прокручивается назад», тогда все становилось на свои места. «Есть много, друг Горацио, такого…»

Может показаться, что я придаю огромное значение возрасту женщин, а между тем я никогда (!) не задал ни одной из них глупейшего, безжалостного вопроса о летах. (Наверное, еще и благодаря этому у меня с ними почти всегда более-менее хорошие отношения. Даже при расставании мы умудряемся оставаться друзьями.) Во-первых, потому, что это меня не интересует (ведь можно же, если понадобится, приблизительно вычислить), а во-вторых, я считаю, что возраст не имеет никакого значения. Я встречал сорокалетних дур и двадцатилетних умниц. Тридцатилетних девушек и восемнадцатилетних потаскушек, уставших от доступности и уступчивости собственного тела. Так что возраст – категория очень шаткая для характеристики человека. Например, о своем возрасте я иногда просто забываю, и мне необходимо какое-то время для того, чтобы вспомнить, сколько мне лет.

Важно, по-моему, не количество прожитых лет, а степень их наполненности чем-нибудь хорошим и добрым…

В студенчестве – я занимался биологией – меня так увлекла систематика, что я готов был систематизировать все на свете. У меня даже существовала «научно» обоснованная градация женщин (по их поведению и внешности) на 12 типов. Низшие ступени этой шкалы занимали «дежурки» и «горжетки», высшую – «леди». По секрету скажу, что моей любимой была одиннадцатая ступень – «айсберги», ибо в «леди» есть уже что-то ненатуральное. К тому же «леди» я ни разу в жизни не встречал…

Так вот, если бы моя московская знакомая не вытворяла, причем всерьез, фокусов со своим возрастом, она, пожалуй, дотянула бы до этой одиннадцатой ступени…

Но я отвлекся.

Память вообще такая штука, которая любит закоулки.

А может, я просто боюсь, что она вернет меня снова, в который уже раз, в Сибирь, на Байкал, в Тот день?

В Иркутске уже наступило утро следующего дня. Был шестой час.

В Москве – одиннадцатый час вечера. Все длился тот же день.

Гости, нагрузившиеся глинтвейном, объевшиеся и лениво-веселые, начинали расходиться…

Метро уже готово было закрыться. Глаза – тоже. Был почти час ночи. И я, глядя в черные глянцевые окна вагона метро, ощущал в себе какое-то сонное отупение, придавливающую усталость и тоску.