Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

И хорошо было лежать в кузове на матрасе, укрывшись полушубком, и с элегической грустью думать о том, что вот какой-то период твоей жизни уже закончился. Но что-то еще будет обязательно впереди. И может быть, даже еще лучшее…

Почти перед самой Листвянкой машины вдруг остановились, и я увидел, как шофер первой в резиновых сапогах вышел на мокрый лед навстречу какому-то лихому водителю легковушки, которая, судя по направлению, намеревалась пробиться в Коты.

– Как лед? – спросил высокий голубоглазый незнакомец нашего шофера, который доставал ему лишь до подбородка.

– Хреновый. До Котов, может, и проскочите, а назад, если сегодня же возвращаться надумаете, машину придется по береговой тропинке на руках нести, – хихикнул он, неожиданно обрадовавшись своей «остроумной» полушутке.

– Поутру еще несколько дней можно будет туда-сюда ездить, – добавил водитель уже нашей машины, подошедший к ним.

И тут я увидел Ольгу. Она «выплыла» из машины в открывшуюся дверь и также плавно, словно земное притяжение почти не действовало на нее, «паря», зашагала к кучке людей. И наши небритые, в экспедиционной робе «орлы», высыпавшие на лед, с веселым гомоном со всех сторон обступили это нездешнее, выпадающее из реальной ситуации создание. А она, отшучиваясь и улыбаясь им, приподнимается на носках, выискивая кого-то поверх их голов.

Я выбираюсь из кузова на лед и подхожу к весело галдящей компании.

– Привет, – говорит мне Ольга, протягивая теплую руку без варежки.

– Привет, – отвечаю я, стесняясь протянуть ей в ответ свою огрубевшую шершавую ладонь. И вдруг замечаю, что мы стоим уже одни, как на ярко освещенной сцене.

– Ну что, все кончилось? – спрашивает она.

– Похоже, что так, – отвечаю я. Совсем, впрочем, не веря в это.

– А я хотела к вам в Коты с отцом проскочить. Воскресным обедом вас угостить и достать заодно кое-что из проб.

– А сегодня что, воскресенье?

– Да.

– Ну, еще накормишь… В другое время и в другом месте. В другое воскресенье…

Все три машины одновременно засигналили на разные лады, и мы с Ольгой побежали каждый к своей. В разные стороны.

Грузовики покатили, миновав черную «Волгу», которая, как только мы проехали мимо нее, тоже тронулась с места. Сначала – в противоположном направлении, а затем, образуя плавную дугу, стала разворачиваться. И на берег уже выехала вместе с нами.

«Все нормально, малыш!» – сказал я самому себе, не зная даже к чему, собственно говоря, это относится…

Мне хочется оживить только несколько дней из последних лет, минувших без моего друга Сереги.

Эти несколько дней связывают три дня поминовения. Три тризны по другу. Именно тризны, потому что есть что-то языческое в том, чтобы на поминках крепко выпить, закусить и чуть ли не пуститься в пляс.

Я постараюсь восстановить события в их естественном порядке, но не буду придерживаться этого правила строго. Потому что некоторые эпизоды так ярки в моей памяти, как будто все происходящее случилось вчера. А то, что было вчера, уже затянулось легкой дымкой забвения, и память не хочет удерживать эти события. Значит, в них нет яркости и силы. И памяти они не нужны.

Маленькое сельское кладбище на изумрудной полянке, залитой солнцем.

Метрах в двадцати от кладбища – Байкал. Лениво-спокойный в это время года.

Падь «Жилище» упирается здесь в него и продолжается уже в его водах – вместе с речушкой, журчащей шмелем, – каньоном «Жилище», названном так в честь пади.

Кладбище в этот солнечный летний день похоже на клумбу: яркие разноцветные оградки, непожухшие на солнце цветы из пластмассы.

«Выходит, что мертвые цветы живее живых?»

Нет. Это только издали все сливается в одну веселую цветовую гамму и цветы кажутся яркими и беззаботными.

Вблизи они пыльные и потерянные.

«Видимо, давно не было дождя».

Да и на деревянных оградках краска почти везде растрескалась и потускнела. На некоторых штакетинах слезинками выступила смола.

Все-таки это кладбище, а не большая и яркая клумба.

И обратил я к отчаянию сердце [8] Гл. 2 из Книги Экклесиаста. .

Жутко читать свою фамилию на надгробной плите, даже зная, что под этой плитой лежишь не ты… На этом маленьком сельском кладбище на самом берегу Байкала.

И так горько сознавать, что черточка между двумя датами, высеченными на гранитной плите, вмещает в себя до обидного мало лет.

Двадцать шесть.

Раньше, когда мне самому было чуть больше, цифра эта не казалась такой уж маленькой. Теперь, с каждым прожитым годом, она, не изменяясь, в то же время как будто уменьшается, вмещая в себя все меньшее количество лет.

1954–1980 гг.

1980-й – Олимпийский год.

И год смерти Сереги.

Да, под этой плитой лежит мой друг и однофамилец Серега Мальцев. Даже инициалы у нас совпадают – С. М.

Пожалуй, единственное, что не совпадало у нас, – это наши взгляды на отношение к женщине.

– Бабник ты, – беззлобно говорил он мне, – ни одну юбку не пропустишь.

– Это они меня не пропускают, Серега! Раскинут свои сети, вот я и попадаюсь; потому что – не премудрый пескарь!

…На гранитном камне его фотография, на которой он не похож на самого себя. Фотография для передовицы в районной газете: о знатном, ни в чем не сомневающемся слесаре Иваново-Петрово-Сидорове. В глазах совсем нет грусти. И мысли – нет. Пониже высечена дата и еще ниже слова: «Мы тебя никогда не забудем».

В словах «никогда» или «навсегда», «навечно» слышится некая фальшь.

В жизни ничего не бывает навсегда.

Все бывает лишь на срок.

Вот, прошло три года со дня Серегиной смерти.

Что же изменилось?

Почти ничего. И многое.

Его жена вышла замуж за местного, работящего и доброго парня. Его тоже зовут Серега. Сынишка стал на три года взрослее и, конечно, не помнит заплаканных лиц на могиле отца. Слишком мал он был тогда, чтобы запомнить. И хорошо, если так. Ведь жизнь – продолжается.

На этот раз в день третьей годовщины Серегиной смерти нет почти никого из друзей, так густо сидевших за столом первой тризны. (Я понимаю, что трудно выбраться в эту маленькую деревеньку, не имеющую почти никакой связи с миром. И никого не виню. «Не суди и судим не будешь». Мне просто обидно и грустно, что так коротка наша память.) Но зато появился памятник, на покупку которого скинулись друзья. И надпись на нем: «Мы тебя никогда не забудем».

Камни живут дольше людей.

Я думаю, что, наверное, хорошо и покойно лежать на таком тихом сельском кладбище, в тени раскидистых кедров и слушать, как летом Байкал нашумливает свои наивные, долгие песни, а зимой – как потрескивает лед и странники-ветры приносят в падь «Жилище» свои сказы.