Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Приблизительно в это же время (в час по-московскому, в шесть по-иркутскому) нашли Серегу. Он лежал на берегу, у уреза воды в шерстяных тренировочных брюках – раздувшихся бревнами от нанесенного в них песка – и одной кроссовке.

Байкал щекотал его ступню и пальцы ноги.

Волна тихонечко накатывала и, шурша песком, вздыхая, уходила. Он лежал лицом вниз. Очень белые руки сжимали мокрый песок. Тело было покрыто царапинами и кровоподтеками.

Когда я пытаюсь представить себе эту картину, я всегда думаю о том, что, должно быть, ему очень холодно было лежать так на сыром песке, касаясь ногами воды.

Хотя на самом деле ему уже больше двенадцати часов было все безразлично.

Мне страшно думать о том, что я в это время в Москве веселился на дне рождения, играл на гитаре, пел, каламбурил, острил… Впрочем, нет. Я не веселился, а веселил других. Себя развеселить пытаясь лишь…

«Смерть каждого человека умаляет и меня. Ибо я один со всем человечеством…»

Лодку нашли раньше, чем Серегу. Недалеко от берега, на небольшой глубине.

Ее увидели с яхты, в спокойных, прозрачных и призрачных в этот утренний туманный час водах. Она была перевернута. Мотор выдран вместе с куском транца, на котором он крепился. Присутствующие боялись, что в брезентовом тенте лодки, как в гамаке, теперь уже вечной колыбели, обнаружат труп. Но его там не оказалось. И сразу же появилась хоть и слабая, но надежда.

Надежда жила минут десять.

С утра тучи разродились дождем.

Его струи булькали, пузырились в лужице, образовавшейся в свежевырытой могиле.

К полудню дождь немного поутих.

Редкие тяжелые капли падали на строгое лицо покойного (это лицо было мне незнакомо), на сильно увеличенную фотографию друга, которую несли впереди сбившиеся в кучку люди. (Сотрудники биостанции, родственники, местные жители.) Он улыбался на ней. И, видно, дождь ему не был помехой.

В этой группе людей он один улыбался.

«Как он не устает так изнурительно долго улыбаться?» – мелькнула и погасла мысль, как зажженная в ночи в непогоду спичка.

И вспомнилось опять, как пять лет назад, на этом кладбище хоронили, наверное, самую старую жительницу деревни – бабку Дудиху.

Никто не помнил точно, сколько ей лет. Знали, что за сто.

Старухи подружки думали, вспоминали, шептали что-то беззубыми ртами друг другу, загибали пальцы; родственники что-то подсчитывали, рылись в пожелтевших бумагах – вроде высчитали.

И поставили дату:

1868–1975 гг.

Дудина Анастасия Лукьяновна.

Вставили в вырезанное в железной тумбочке со звездой отверстие фотографию, наверное, 30-летней давности. На этой фотографии почти ничего нельзя было разобрать, кроме обилия глубоких морщин. Удивляло: как это такое огромное их количество может собраться в одном месте на таком малом пространстве.

Тогда я впервые увидел на этом, казавшемся до сих пор декоративном, кладбище свежевырытую могилу и убедился, что на нем все же хоронят иногда.

А случилось это так. В перерыве между постановкой опыта мы с одной из студенток, работающих у меня лаборантками на время учебной практики, решили позагорать. (В деревне поговаривали – кто с юмором, кто злобно, – что студентки у меня проходят тройную практику: учебную – осваивая всевозможные методики, жизненную («Ить он им чё токо не врет. И про Канаду, и про Японию, и про Калерию». Действительно, я повидал немало и часто говорил об этом. Иногда и прихвастнув для красы слога) и любовную. Насчет последнего было явное преувеличение. Ибо известно: «С кем работаешь – с тем не лямурь». Хотя иногда удержаться от этого самого «лямура» было трудновато. На природе как будто кто подталкивает людей друг к другу. Да еще людей молодых, не семейных. Здоровых.) Пришли в «Жилище».

Подальше от взглядов. Поближе к природе.

Я раскинул на полянке возле домика лесника одеяло, моя практикантка – надувной матрац.

Еще с утра я заметил, что моя биологиня в этот день была настроена как-то мистически. «Видимо, читала всю ночь какую-нибудь жуть».

Она первая заметила свежевырытую могилу. Мы подошли к ней. Из ямы потянуло прохладной сыростью. Даже как будто талым снегом. На дне ее, в распоротом надвое светом квадрате, в тени копошился какой-то жучок. Казалось, из глубины его глянцево-черных, сложенных панцирем на спине крылышек высвечивает что-то изумрудно-оранжевое. Он старательно рыл норку.

– Ну и грунт здесь, – до ненатуральности весело заговорила студентка. – Камни сплошные. Вон валуны какие торчат из стенки…

Было, наверное, странно видеть двух молодых людей, стоявших в этот радостный солнечный день в пляжных костюмах у края могилы. Тем более что у моей знакомой – я опять не помню, как ее звали, – купальник можно было обнаружить лишь под электронным микроскопом. Но это, по-видимому, как раз и отвечало ее устремлениям, ибо скрывать ей, собственно говоря, было нечего. Ноги у нее были длиннющие, загорелые, «от коренных зубов», да и фигура вообще дай бог каждому. Шея, правда, была коротковата. Видимо, когда Господь раздавал людям различные части тела, моя практикантка была в очереди за дефицитными ногами и грудью и за шеей не поспела.

Студенточка явно была наслышана о моей репутации.

Один случай вообще по деревне – и среди первокурсников-биологов, большинство из которых были девушки – ходил анекдотом:

Руководительница практики – сотрудница биостанции (первая студенческая практика у биологов всегда проходила на биостанции), старая дева, злая и жирная – пожаловалась однажды на меня приехавшей из Иркутска университетской профессорше.

– Вы представляете, Ольга Сергеевна, этот аспирант из Лимнологического института, у которого проходят практику некоторые наши девушки, ведет себя неимоверно аморально. Вчера вечером он гулял с одной студенткой, сегодня – с другой. И я уверена, что завтра он пойдет гулять с третьей!

– А вам, Леокадия Яковлевна, завидно, что ли? – незлобиво и устало улыбаясь, ответила курирующая практику профессор. Она немного знала меня по работе. И иногда шутя называла меня не аспирантом, а ас-пиратом или пират-асом за то, что даже самое дефицитное оборудование для работы «в поле» мне удавалось доставать, иногда даже в «конкурирующих фирмах».

Естественно, что после такой «рекламы» студентку, явно понимающую всю свою неотразимость, должно было обижать мое прохладное к ней отношение. Ведь бедная девушка могла так и до комплекса неполноценности дойти.