Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Все делалось, все двигалось как-то сонно и беззвучно. И в этой давящей тишине вдруг дико и радостно взвизгнула дверь зимовья, и квадрат красноватого света исчез с травы.

Я словно очнулся от этого звука и, повернувшись к волку, увидел, что он лежит на другом боку. («Перевернулся все-таки!») Спиной к костру и мордой в направлении, откуда раздавался вой.

Я не знал, что навыла волчица волку. Но мне очень хотелось, чтобы она успела сообщить ему все что хотела.

Я постоял еще немного, вдыхая влажный холодный воздух, и пошел в зимовье.

Костер посреди поляны мигал уже прощально. Последними, дотлевающими, пепельно-серыми поленьями. И отблески костра видны были на тучах…

Я слез со скрипнувших от моего движения нар. Прислушался… Подошел к двери…

Состязание по храпу на три голоса не прекратилось.

Две собаки, видимые в мутном свете, сочившемся из малюсенького оконца зимовья, с готовностью подняли головы и посмотрели на меня, но, поняв, что я не зову их, опять опустили на лапы.

Я вышел из зимовья, шагнув в неуютную, холодную, сырую предрассветность. После духоты зимовья с запахом перегара и шерсти собак бодрящий воздух рассвета показался до невозможности вкусным. Его хотелось просто есть горстями, но я знал, что насытиться им невозможно.

Еще тлели в костре малиново-пепельные угольки.

И туман над травой поднимался лениво… Повиснув почти неподвижным пластом. И трава в низинке, у болотца, была серебряной от инея. И дранка зимовья на крыше тоже серебрилась.

Было росисто и холодно очень.

Внутри меня что-то подрагивало, как от озноба.

И мне было страшно. Я боялся волка. (Правда, еще больше я боялся разбудить охотников и собак.)

«Может быть, он все-таки умер?» – с надеждой подумал я…

Волк как будто раздулся за ночь. Теперь он снова лежал на боку, мордой к костру. И земля вокруг него была взрыта.

Он, так же как и вчера, внимательно смотрел на меня.

Шерсть у него была мокрая от росы. И задняя часть его туловища была, как периной, укрыта туманом, и от этого видимая половина волка выглядела неестественно и фантастично.

Морда у этого полуволка была тоже мокрая, как будто бы он безутешно долго плакал. И в слезных впадинах, у глаз, держались огромные чистые капли росы.

Комаришки-подлецы, неизвестно откуда взявшиеся в такой прохладе, спешили навампириться (вам пир, вернее, им был пир) и плотно облепили морду волка. Особенно там, где шерсть была совсем короткой и гладкой.

«Вот так всегда, стоит только сильному упасть – всякая дрянь, всякая мелочь пузатая из щелей повылазит».

И эта дикая несправедливость: то, что правит бал мошкара, пользуясь тем, что связаны лапы у сильного зверя; и то, что зверь не может теперь справиться даже с комаром, вернее, с комарихой, сосущей его кровь – вызывала жуткую тоску и ярость – до рези в животе.

«Лучше б ему умереть!»

Волк не вздрогнул и не отвел от меня глаз, когда я сбоку подошел к нему вплотную.

(Туман рассеивался, поднимаясь теперь быстро к вершинам неподвижных деревьев.)

Зрачки его были, как темный глубокий колодец…

Нож у меня был очень острый, но я все равно боялся волка.

«Не очеловечиваю ли я его – в лучшем смысле этого слова. Не приписал ли я ему несуществующие чувства. Может быть, у него все проще и жестче – страшнее потому?..»

Наверное, из-за этих сомнений я и не доверял волку. (И простое дело казалось мне невыполнимым.)

Я накинул на волка старый, вытертый уже, овчинный тулуп, которым укрывался ночью, и навалился на него всем телом, чувствуя упругость его бока. Помню, мелькнула еще нелепая мысль: «Волк в овечьей шкуре», да из Крылова вспомнилось: «Ты сер, а я, приятель, сед»…

Нож у меня был очень острый… Он мигом разрезал веревки. Рука почти не чувствовала их сопротивления.

И волк лежал, как будто на закланье – тихо и покорно.

И только его глазное яблоко – белое с голубизной и с красными прожилками – страшно выворачивалось зрачком ко мне, пытаясь включить меня в свое поле зрения.

Последнюю веревку – так же быстро и резко, как на лапах, – я резанул за головой у волка. (Это она удерживала в его пасти палку.) И сразу отскочил вместе с тулупом, прикрываясь им, как щитом, и держа нож наготове.

Мое сердце билось в грудную клетку, как колот о кедрину: «Ух, ух, ух!»

И мне казалось, что этот гулкий звук, который отдавался у меня в ушах и голове, может разбудить охотников и собак.

Волк, все еще с палкой в зубах, «улыбаясь» (не с первого раза), встал на лапы-костыли. И тут же просел на них. Лапы подгибались, не держали его.

«Неужели удрать не сможет!» – острее ножа вошла в сознание мысль. И ужаснула: «Значит, бесполезно все!.. И ничего назад вернуть нельзя! Ведь я же не смогу связать его обратно», – с какой-то безнадежностью подумал я. И больше всего мне тогда захотелось вернуться на полчаса назад: когда я спал в зимовье, а волк лежал здесь, на поляне, связанный…

Я не успел додумать – он поднялся снова на неуверенные, восковые ноги и как-то боком, скашивая глаз в мою сторону, попытался прыгнуть… от меня.

Не смог.

«Не смог! Но не тащить же мне его, в самом деле, до леса!»

Пополз. Потом поднялся опять. Передними лапами, как застрявшую в пасти и надоевшую кость, вытолкнул свою «узду».

Засеменил, с трудом, неумело и спотыкаясь, как ребенок, который учится ходить. К краю поляны. К лесу. И – скрылся в редком уже тумане, как растворился в нем.

Я перевел дух. И побрел в зимовье…

И опять было ощущение, что все случившееся лишь привиделось, пригрезилось, что не было ничего этого на самом деле. Уж больно спокойное, чистое утро начиналось. И только по той легкости, которая образовалась в груди, можно было понять, что все было явью, потому что, когда волк уходил, мне казалось, что с ним уходят от меня и из меня и боль его, и унижения недавние, осевшие в душе моей какой-то мутью.

Охотники проснулись поздно. (Утро уже разыгралось вовсю.)

Собаки – раньше. Они стали поскуливать тихонечко и в дверь скрестись, просясь из зимовья; и я выпустил их.

Они освежили свои мочевые точки. Потом стали мотаться по поляне, часто подбегая и обнюхивая то место, где еще недавно лежал волк. Вертели во все стороны головами, изображая свою занятость и важность события. Радостно виляли хвостами, подбегая к краю поляны – к тому месту, куда он ушел (казалось, они были рады тому, что волка на поляне уже нет), – дыбили шерсть на загривке, суетились больше меры, вслушивались замерев, всматривались в сумрак леса…

Один только Цезарь не принимал участия в общей суматохе.

Он не спеша, важно вышагивая и припадая на сухую ногу, подошел к тому месту, где лежал волк. Очень осторожно и как-то недоверчиво обнюхал землю. Покрутился на месте, как будто искал оброненную кость. Потом остановился и – долго, с удовольствием, сладко жмурясь на утреннее солнце над гольцом, задрав заднюю лапу, мочился, освежая свою вчерашнюю мочевую точку, которую он оставил прямо на морде волка…