Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Он не суетился, не изображал ни занятости, ни растерянности, потому что для него этот вопрос с волком был вопросом решенным. Решенным раз и навсегда.

Покончив со своим ритуальным делом, он повертел мордой из стороны в сторону: «ловя ветер»; вытер ее культей и здоровой лапой, сев на свой хвост. Потом неторопливо подошел к костру и лег возле него, уронив тяжелую голову на вытянутые передние лапы. И стал не мигая глядеть на огонь.

Он знал, что сделал все, что мог, и делать ему на сей раз больше нечего…

Я вскипятил на костре воду. И заварил покрепче чай.

И все это время Цезарь лежал неподвижно, уставясь в костер. Так неподвижно, как может лишь смертельно уставшее существо…

Егерь молча и угрюмо, морщась, – видимо, со вчерашнего у него болела голова – покрутил в руках кусок веревки, внимательно посмотрел на ровный срез и бросил обрезок в костер, от которого сразу потянуло противным запахом горящей пластмассы.

Это была прочная капроновая веревка. Но я же говорил, что нож у меня был очень острый…

Так же молча егерь взял из моих рук кружку с чаем.

Я тоже молчал. Врать, что волк как-то сам перегрыз веревки (или это сделала волчица) и скрылся (такую версию придумал я вначале), не имело смысла – ведь все равно в нее никто бы не поверил. Все трое были опытными охотниками…

Мы молча попили чаю. И молча шли потом до самого поселка.

Собаки виновато семенили за спиной, опустив головы и не мышкуя по сторонам, будто чуяли в молчании угрозу. Один только Цезарь бежал впереди равнодушно-спокойный.

Больше егерь и его напарники никогда меня с собой в тайгу не брали.

Да я и не хотел.

Мне раза одного вполне хватило.

К концу третьего дня моей жизни на родительской даче, куда я приехал «поработать в тиши», я совсем измотался…

Для меня всегда самым трудным делом было начало… На сей же раз, казалось, что заклинило вообще намертво. Я не мог сделать и полшага. Не мог написать ни одной фразы, которую стоило бы оставить на чистом листе бумаги…

Не то что рассказ – одну строчку родить мне казалось немыслимо тягостным.

Было такое ощущение, как будто я натягиваю на колки невидимые струны. А они то дребезжат, не находя нужной тональности, то, кажется, вот-вот сорвутся, лопнут от излишнего напряга.

Дни все еще стояли чудесные, хотя макушка лета миновала. Июль был уже на исходе.

Я купался в маленьком, заросшем по берегам камышом озерке с островками кувшинок и холодной родниковой и темной между этими островками водой.

Купался иногда совсем один.

«Лежа» на спине и чувствуя освежающий холод снизу и тепло сверху, я глядел на высокие тяжелые горы бесконечных белых облаков, почти неподвижно громоздившихся над озером.

Иногда, придя на мостки, с которых нырял в воду, я встречал на них разомлевших от летнего зноя рыбаков – двух-трех мальчишек, которые сидели на длинных прогретых досках, свесив в воду свои босые ноги с завернутыми до колен штанами, и время от времени выдергивали из воды лениво трепыхавшихся на крючке неуклюжих жирных карасей. Казалось, даже рыба в глубине разомлела от июльского зноя…

Под вечер, перед ужином, я ел с кустов малину или белую смородину, радуясь прохладному ветерку, шелестящему листвой кустов, с которых я обирал ягоду.

Или, перебив журналом «Огонек», свернутым в трубочку, назойливо жужжащих мух, читал допоздна…

Или, лежа в темноте, слушал старинное громоздкое радио, мерцающее своим единственным зеленым глазом…

Но, чем бы я ни занимался, я подспудно все время думал: «С чего начать рассказ? О чем написать?» И будет ли написанное хоть кому-нибудь интересно.

Я прокручивал, подобно кинопленке, эпизоды своей прошедшей и будущей жизни, но не находил в них достойного сюжета. Все «увиденное» казалось или слишком мелким и сереньким, или уж настолько фантастичным, что порой мне самому не верилось, что все это было на самом деле…

Я знал, что в рассказе, настоящем рассказе, есть много чего. Есть музыка и цвет. Есть запахи и безмерность пространства… Есть реальность и вымысел. Есть обыденность и есть потусторонность…

«Ничего, – говорил я сам себе, – надо только начать. Надо как-то написать лишь первую стоящую фразу. А там уж потом пойдет само. Попав в этот поток, останется только подтесывать, подгонять к первой строке все остальные, как в византийской кладке, где глыбы шлифуются до тех пор, пока камни не «срастутся» друг с другом безо всякого раствора. Важно только не взять первую фальшивую ноту.

Начало – это основа. А все остальное приложится. Ведь рассказ – это не что иное, как единственно верные слова в единственно верном порядке. Вот и все! Надо только эти слова найти».

Но! В этом-то и была основная трудность.

Я никак не мог поймать тот импульс, который своим каким-то отдаленным гудом, тревожно-радостным замиранием в груди и дает начало чему-то новому, никогда еще никем не созданному. Поймав этот импульс, кажется, уже не пишешь, а летишь, едва успевая записывать диктуемые кем-то фразы…

Иногда этот импульс, это неясное гудение, подобное далекой снежной лавине или горному обвалу, возникал во мне ненадолго, когда я лежал на веранде дачи, в темноте, и слушал хорошую музыку, например Альбиони, и смотрел на яркий, кажущийся почти прозрачным, оранжево-желтый круг луны с черным иероглифом, начертанным на нем сухой веткой ранетки. Луна с этим «иероглифом» напоминала таинственный китайский фонарик со свечою внутри, подвешенный у самого уреза крыши на ветвях дерева, растущего за стеклом веранды, и качающийся со своим мерцающим светом (в самом деле чуть-чуть качалась только ветка) от порывов легонького ветерка.

А иногда это случалось, когда я слушал ночной дождь, с приятной монотонностью шуршащий по крыше и скатывающийся по стеклам веранды с их темным решетчатым переплетом.

Или когда вечерний ветер с реки вдруг напоминал прохладный и просторный ветер осени. Но импульс этот был так призрачен, что поймать его, как ускользающую нужную волну в транзисторе, мне никак не удавалось.

«Ладно… Ничего… Начну с завтрашнего утра, – успокаивал я себя. – Надо только встать пораньше. И очень точно вспомнить все. А потом это все оживить…»

Можно, например, написать о том, как странно цокала пуля (будто хрусталь осыпался), ударившая скользом в холку кабана. Образуя при этом маленькое летучее снежное облачко от разбитого льда, который намерз у него панцирем от уха до конца лопаток».