Виктор Бердник - Инфернальница

Наверное, у каждого эмигранта хотя бы однажды возникала мысль вернуться туда, откуда уехал. Не насовсем, конечно! Просто, преодолев неизбежные сомнения, когда-нибудь собраться и отправиться поглазеть: а как оно там теперь без меня? И сделать это, повинуясь едва осознанному импульсу, чтобы уже раз и навсегда избавиться от ностальгии или, пережив её ремиссию, ощутить новый мучительный приступ. Прошлое не забыть. Вот и остаётся гнать от себя воспоминания, если они угнетают или лелеять их как святыню, когда те единственный островок радости. Не говоря уже о том, что прошлым можно жить. Да и заканчивается ли прошлое, вообще?

Алик был, пожалуй, единственным среди своих друзей, кто после приезда в Америку так и не посетил ни разу Одессу. И это он — человек, покинувший город с разбитым сердцем и со слезами на глазах? Ну, ладно, никуда бы не выбирался и сидел бы сиднем в Нью-Йорке. Так ведь нет! Что ни отпуск, так сразу за океан — отдышаться от американской действительности и глотнуть европейского воздуха. Причём, потянуло Алика на Старый континент чуть ли не через два года после того, как он более или менее обустроился в Америке. Вдруг заскучал по старинным городам, которых прежде никогда не видел, и обложило его душу такой смертной тоскою, что впору было бросить всё к чёртовой матери. Хотя бы на время. Одним словом, созрел к далёким путешествиям, имея на руках только гринкарту и разрешение на обратный въезд в страну. И вроде, опасаться тут нечего, но без паспорта пересекать границу, всё же, как-то неуютно. Да уж, вот они странности эмигрантской натуры.

— А чего ты не полетишь в Одессу? — удивлялись знакомые в Бруклине, встречая Алика после его очередной вылазки в Европу, — Там сейчас класс! А с «зеленью» ты и подавно везде желанный гость.

Алик не без любопытства слушал рассказы очевидцев, улыбался, не возражал, но, тем не менее, в Одесссу не спешил. Почему? По разным причинам. Из боязни разочароваться, например. Так, во всяком случае, он объяснял собственные мотивы особо надоедливым землякам и в том же старался убедить себя.

Говорят, что, избежав встречи с первой любовью, можно навсегда сохранить её вкус. Не стоит в очередной раз подвергать душу и разум испытанию крушением иллюзий — потерь и так в жизни хватает. А уж человеку сентиментальному город, в котором он родился и вырос, не менее дорог, чем когда-то любимая женщина. Те же волнения от прошлых ощущений. Вот и Алик сохранил к Одессе самые трепетные чувства. Потому, наверное, и не спешил возвращаться туда, где ему пришлось провести лучшие годы. Он слишком хорошо запомнил, как однажды судьба свела его со школьной привязанностью. Лучше бы этого никогда не случилось. Девочка, часто снившаяся ему, выросла. Столкнувшись с ней, Алик вдруг растерялся от разительного несоответствия увиденной им обыкновенной тётки в дешёвом пальто нежному цветку-образу, бережно хранимому в душе. Одной рукой та тащила за собой замурзанного и сопливого малыша, а другой неподъёмную авоську с продуктами. Они едва узнали друг друга и разговора не получилось. Хрупкий символ чего-то недостижимо прекрасного как-то сразу пожелтел и померк в сознании Алика, словно лампа дневного света, горевшая слишком долго, и уже погас навсегда. Хотел Алик того или нет, но эта негаданная встреча настолько развеяла последние остатки романтического наваждения, что он, проводив взглядом первую любовь, облегчённо вздохнул:

«…Однако. А ведь я мог стать её мужем…»

Так и с Одессой. Менее всего Алик, как он полагал, желал взглянуть на неё уже совершенно другими глазами. Вроде безумно хотел туда поехать и посмотреть, но ещё сильнее опасался разочароваться. Город, запомнившийся ему необыкновенно красивым, теперь, после великолепия европейских столиц, вполне мог показаться задрипанным и провинциальным. Ну, как не страшиться такого? Однако существовала и другая причина, куда более весомая и серьёзная. В ней Алик стыдился себе признаться, но именно она, а не прочие отговорки, определяли выбор его очередного маршрута.

Дело состояло в том, что Алик элементарно стеснялся появиться в Одессе бедным. То есть, он не видел для себя моральной возможности возвратиться туда обыкновенным неудачником. Ему хотелось пожаловать гордым победителем на белом коне и с весомыми трофеями, а не наведаться втихаря незаметным визитёром — одним из тысячи муравьёв-тружеников, поменявшим, в итоге, шило на мыло. Это ведь раньше, в середине восьмидесятых, любой оборванец, прикативший в Одессу из Штатов, мог заливать какой он за бугром весь из себя капиталист. Стоило такому швицеру привезти в подарок ошалевшим от счастья родственникам видеомагнитофон и чемодан дешёвого тряпья, как о нём уже слагал легенды весь квартал. Да что там квартал? Вся Госпитальная улица от Мясоедовской до Степовой восхищённо шепталась о триумфаторе:

— «Миллионэр!»

Алик и сам ещё недавно, разинув рот, глядел в Одессе на редких удальцов, рискнувших отправиться из-за зарубежа на побывку в СССР. В Америку он подался как раз накануне развала великого и могучего союза братских республик, когда среди потенциальных эмигрантов разгуливали устойчивые мифы. Разные, но особенно популярными были завлекательные байки о сказочной щедрости спонсоров.

— Представляете, прямо из аэропорта вновь прибывших привозят в полностью обставленную квартиру, с посудой и с забитым холодильником! — восторженно передавали из уст в уста фантастическую историю о перспективах подобных Алику отъезжантов.

Ох, уж эти меблированные хоромы и ломящиеся холодильники… Какую же жуткую и беспросветную нищету, должно быть, испытывали в прошлом те, чьё воображение столь сильно поразили диваны, обитые едва ли не бумагой, напоминающей незабвенную продукцию Одесской фабрики обоев, разнокалиберные тарелки и продуктовые наборы для неимущих. И хотя, на Родине все жили примерно одинаково небогато, а кто-то чуть-чуть лучше, благосостояние народа за границей многие переселенцы измеряли по советской линейке. Ну и воспринимали, соответственно, новизну своего положения. Потому, наверное, подобные, вроде как бы обездоленные прежде граждане, не могли нарадоваться в Америке кашеварить когда вздумается, а не как раньше дорываться с благоговением к плите, словно к алтарю, по расписанию в коммунальной кухне. А уж обретённое сибаритство не мчаться, сломя голову, утром по нужде в полутёмную уборную, пока её не оккупировал проворный сосед, и подавно казалось новоиспечённым янки чуть ли не королевскими буднями. Что ни говори, а за устроенным бытом поедешь куда угодно.

К бедолагам, хлебнувшим по горло безденежья и жилищного лиха, Алик, безусловно, не относился.