Сэм Липсайт - Объект Стив

Из толпы вышел Дитц — он выстукивал какой-то трам-пам-пам на обитом шкурой индейском барабане.

— Это же не долбаное шоу Джина Крупы, [24] Джин Крупа (1909–1973) — известный джазовый барабанщик. — сказал Генрих. — Помедленнее.

Из домика вышел Олд Голд, без рубашки, в праздничных брюках. Он держал свой великолепный нож. На крыльце сидел Бобби — если это все еще был Бобби, — синяки под глазами еще не сошли, а в руках у него были открытые «Догматы», он читал нараспев, почти как раввин Тору: «Узрите же — последующие диагностические процедуры показали, что так оно и было, а последующие вылазки в бездну открыли мне следующее: душа ваша состоит из поступков. Ваши мысли, страхи, прихоти, сомнения — лишь песок. Более того, нельзя сделать омлет, не прибегая ни к каким серьезным, блядь, зверствам. Мама, папа, кака, пипи. Ты это ты. Статья седьмая, рекомендация по искуплению номер пять».

— Не отходи от текста, — сказал Генрих.

— Я — это текст, — сказал Трубайт.

— Аз есмь я, — закричал Олд Голд.

Он напрыгнул на Клеллона, срезал его наручники и принялся изящно помахивать ножом в воздухе. Он вел себя как какой-то высокородный потрошитель, жестокий денди. Он попал Бичу в лицо, и тот перехватил его запястье, выкрутил ему руку каким-то приемом дзюдо и так заломил ее под каким-то нечеловеческим углом, что Олд Голд заскулил. Бич забрал нож и приставил к его горлу. Он что, ждал, пока ему дадут добро из небесной ложи Цезаря? Настоящий солдат, морячок. С крыльца прогремел выстрел, развернул Бича, поставил его на колени. Бич схватился за дыру в плече, на котором расцветал кровавый мокрый эполет.

Олд Голд поставил ногу в сапоге на спину Клеллона.

— Ну посмотрите на моего долбаного демона! — сказал он. — Маленький трусливый демоненок! Теперь я хожу по облакам, и я низвергну дождь своей мочи на твою чахлую задницу, сынок.

Олд Голд вытащил член и направил его на голову Клеллону Бичу. Мы немного подождали.

— Не ссытся, — сказал Олд Голд.

Мы услышали еще один выстрел и крохотные блестки на заднице Олда Голда закружились вихрем.

— Взаправду? — спросил он и упал в обморок. Генрих убрал пистолет в карман фрака и спустился с крыльца.

— Мораль такова, — сказал он. — Никогда не смейся над своим демоном. Следствие этой морали — никогда не откладывай вечернюю кадриль. А теперь давайте забудем об этом фиаско. Займитесь ранеными. Бич станет нашим братом, если таков будет его выбор.

Многие начали расходиться.

— Ты, — сказал мне Генрих, — пойдем-ка со мной.

Мы пошли к каким-то линиям электропередач. За освещенным периметром разлеглась ночь больших близких звезд. Они светились зеленым светом, как те галактики, которые мама покупала и приклеивала к потолку моей спальни — к этим звездам прилагались таблицы, но я слишком ленился их изучать.

— Это нормально, — говорила она, — просто включи воображение. Создавай собственные созвездия. Богов и животных. Героев и медведей.

Я понятия не имел, о чем она. Я раскидывал наклейки по потолку в том порядке, который казался мне естественным, случайным, небоподобным.

— Просто хочется ноги размять, — сказал Генрих.

Мы прошли мимо последних хижин к деревьям. Над полем дул ветерок. Мне хотелось услышать в нем голоса призраков, стенания болота, жалобы вереска. Прошу учесть. Прошу учесть. Серьезная заявка, блядь, на первое место. Но Венделл по-прежнему мертв. А я по-прежнему умираю, так ведь? Так кто учтет? Что я сам учитывал? Разумеется, я получал свой кайф от жизни, пробовал кухни разных народов, пил вино, нюхал те или иные запретные сыпучие вещества, пока комната не начинала светиться, как фестивальный городок, а все мои друзья — но только они — были провидцами. Я наблюдал великие города, великие озера, океаны и так называемые моря, спал в мягких кроватях, просыпался, и меня ждал свежевыжатый сок, мягкие полотенца и великолепный напор воды. Я трахался при лунном свете, мчался по скоростным трассам сквозь заброшенные царства высшей увядшей красоты, встречался с мудрыми мужчинами, мудрыми женщинами, даже с одной мудрой кинозвездой. Я лежал на газонах, которые после стрижки дышали ароматом редких специй. Я катался на багги по дюнам, ездил по иностранным железным дорогам. Я пробовал сорок пять сортов кофе, не считая тех, что без кофеина.

Я не откладывал ничего на потом, я просто делал все это, просто и тупо делал. Вечный дождь разрушения. Вечная тьма. Ты видишь слишком много и не можешь увидеть ничего. Уступаешь свою прекрасную жену своему кузену — или солнцу. Плодишь хулиганов. А может, ты старик в больнице, который благодарит Лосей, черных детишек, жмет на кнопку, все жмет и жмет, а девушка никак не приходит.

Вот и все, хорошие мои.

Пилятство.

— Ты не передумал уходить? — спросил Генрих.

— Нет, — ответил я.

— Он говорит, нет, — сказал Генрих.

Я услышал за спиной какой-то шум. Кто-то оттеснял меня в грязь. Кто-то совал мою голову в рукав.

— Подожди, — услышал я голос Генриха.

Резинки цеплялись за шею, за уши.

— Что вы делаете?

— Нотти, смотри как забавно он выглядит с бородой.

Нэпертон стоял рядом со мной, пока я раздевался.

— Хорошо бы у нас была спецовка, — сказал он. — Раньше у нас была спецовка. Понятия не имею, куда она подевалась. Ты видишь что-нибудь через капюшон? Скажи правду.

— Нет, — ответил я.

Что-то резко ударило меня под коленку.

— Не могу винить тебя за честность.

Я повалился на тростник.

Ты когда-нибудь видел эти фотографии Чета Гевары, когда его изрешетили пулями в фарш?

— Че, — сказал я.

— Что?

— Че Гевара.

— Я не о нем говорю.

— Это часть процесса воспитания?

— Это пустая болтовня, — сказал Нэпертон. — Вставай.

Он завел мои руки за столб, поддернул запястья. Я услышал шуршание тростника — новая пара сапог.

— Дальше я сам, Нотти, — сказал Генрих. — Лучше езжай, пока пробок нет.

— Ага.

Я висел, сосал капюшон, слушал, как Генрих слоняется по хижине. Он двигался спокойно и методично, как сосед за стенкой воскресным вечером. Жестяные кастрюли, слабый стук причудливых крюков. Я слышал, как Генрих ворошит угли, раскладывает что-то по земле — может, брезент, — сверху бросает что-то, судя по звуку — сумку с какими-то железками.

— Во времена бубонной чумы такие штуки очень любили, — сказал Генрих. — «Потрошитель груди». Название говорит само за себя, я так думаю. Или «Уздечка». Что-то вроде скобы для проколотого языка — усмирять сварливых кумушек. «Груша». Входит в задницу гладко, поднимается наверх и открывается в простате. Жалко, что у нас нет «Иудиной Колыбели», но ее хрен установишь.

— Что ты собираешься со мной делать? — спросил я.

— Иудина Колыбель. Похоже на название рок-группы.