Надежда Нелидова - Рыбка по имени Ваня [сборник]

— Теперь она твою игрушку повесит на зеркале в гримёрной, — сказала тётя Юля. — И будет всем рассказывать, что это талисман, который ей подарил маленький мальчик из провинции.

Билетёрша их ждала между рядов и провожала до выхода. Она тискала руки перед грудью и повторяла: «Вам очень повезло, что были свободные места. А так у нас всегда аншлаг. Стулья в проходе ставим».

— Блин, достала, коза. Караулит, что ли? — сказала тётя Юля. — Прямо Червяков из Чехова.

— Просто она настоящая служительница Муз. Театр для неё — всё, — мечтательно сказала мама. — Может, ей уже девяносто лет. Наверно, она даже в войну здесь работала. Под бомбами.

— Не свисти. В войну все театры эвакуировались, — и они с мамой всю дорогу шли и препирались на скучную тему: «Уехал театр — не уехал театр».

На третий день они катались на трамвайчике по Москве-реке. В зоопарке кормили уток в грязном пруду. Им махал лапой белый мишка и жираф показывал голубой язык.

— Фу, какая мерзость. Похоже на… — и тётя Юля шепнула что-то маме на ухо.

— Кто о чём, а вшивый о бане, — сказала мама.

Петька и сам знал, чего шептаться: на язык зомби похоже, он по телевизору видел.

В дельфинарии мама с тётей Юлей сфотографировались с белухой. Она вылетела из воды и клюнула маму в щёку мокрой резиновой мордой. Одна фотка стоила столько, что тётя Юля сказала: «Однако!».

А Петька не стал фотографироваться и очень за них боялся. Из «Зоологии в картинках» он знал, что косатки — это жестокие киты-убийцы и запросто могут утащить человека под воду.

А в мавзолей они не попали. Там был то ли санитарный день, то ли переучёт, то ли ремонт. Смешно: как в магазине или ЖЭКе.

Мама вспоминала, как бабушка и дедушка, совсем молодые, видели в мавзолее Ленина и Сталина, тогда они ещё лежали рядышком. Ленин был маленький, жёлтенький и ссохшийся. А Сталин — большой, полный и румяный, как живой.

— торжественно продекламировала тётя Юля. Они глядели издали на низенький тёмно-красный Мавзолей, похожий на не оштукатуренную печку в деревне у бабушки. И сказала, что они этот стих учили в школе, и он посвящён Ленину.

А мама сказала, что вовсе не Ленину, а неизвестному солдату. И снова они всю дорогу спорили. А ещё ругают Петьку, что он упрямый.

Вечером у тёти Оли все полезли в Интернет. Оказалось, мама была права! Тётя Юля ужасно покраснела и заругалась.

Потом мама и тёти помирились. Снова долго сидели на кухне, пели песни и громко спорили: уезжал театр в войну или нет.

Утром тётя Оля на перроне плакала и тормошила Петьку. И предсказуемо приговаривала: «Ах, жених! Ну и жених!».

В вагоне тётя Юля сразу полезла на верхнюю полку, сказав, что с неё хватит, и она устала как собака.

— Как спящая собака? — вспомнил Петька.

— Спящая, спящая, — подтвердила она. — Разбудите — загрызу.

Повернулась попой и громко засопела.

А маме было не до сна. В купе ехал дядька и клеился к ней. Они смотрели в окно и пили пахучую газировку прямо из чёрных бутылок. Петька тоже хотел газировку, но его щёлкнули по носу и сказали, что она горькая.

Так бы и сказали, что это пиво. Однажды большие пацаны угощали его за школой, из алюминиевой баночки. Ужасная шняга, Петька всё плевался, а пацаны ржали.

Потом стемнело. Только дядька сидел у мамы в ногах и, наклонившись, что-то шептал, а мама хихикала.

— У вас одеяло сползло. Давайте я укутаю, как следует, — и дядька начал возиться, поправляя чего-то, и громко задышал. И тут же ойкнул, схватился за штаны и ужасно заругался, потому что мама ка-ак двинет его ногой.

— Так его, в яблочко! — сонно подсказала тётя Юля со своей полки. Противный дядька зло сказал: «Да пошли вы!» — и похромал в коридор, хлопнув дверью. Он держался за гульфик и шипел сквозь зубы.

Однажды Петька катался на велике и нечаянно заехал на картофельные рядки. Слетел с сиденья и долго скакал на раме. Его потом тётя Юля водила к врачу смотреть, всё ли в порядке с «бубенчиком». Так что Петька хорошо знал, что сейчас чувствует дядька. Так ему и надо, ничуточку не жалко.

А смешливая мама на своей полке под одеялом всё тряслась и вздрагивала от смеха, и не могла остановиться. Такая хохотушка, ужас. Петька тихонько отогнул одеяло и потрогал её лицо. Оно было мокрое.

Петька закрывает глаза и видит своего красно-синего робота. Он прицеплен за ниточку к зеркалу, освещённому настольными лампами. Потом зеркало и лампы, и трансформер начинают качаться и дрожать от глухих взрывов наверху. Воет сирена. Слышится жестяной голос: «Граждане, воздушная тревога!».

Билетёрша, с брошкой на телогрейке, замотанная в платок, наклоняется и говорит: «У нас всегда аншлаг. Просто сейчас не сезон, сами понимаете. Война».

— Ты смотри, два часа сидел и ни строчки не написал! Поросёнок такой! Снова двойку принесёт!

Петьку раздевают, переносят на кровать, чмокают в макушку и укутывают. Он засыпает.

Ну, ещё не совсем день. Зимнее солнце встаёт поздно, вальяжно. Как бы лениво раздумывает: «Вставать — не вставать? А не то — завалиться, дремать дальше, укутавшись в синюю дымчатую кисею…»

Зато небо! От востока к западу — самых разных, неуловимо сливающихся оттенков: чернильного, фиалкового, зеленоватого, бирюзового, оранжевого… И — морозно-алый узкий поясок там, где предполагается восход солнца. Будто на огромной палитре художник-растяпа разлил жидкую радугу. Или — взмахом кисти заставил замереть, застыть северное сияние.

Ни свет ни заря, телефонный звонок. Поприветствовав меня должным образом, моя подруга Маша, поэтесса и блогер (уж она, в отличие от меня, известна!), бесцеремонно напоминает:

— Надеюсь, дружок Альцгеймер всего лишь изредка трахает тебя и ничего, кроме челюстей в стакане и газоотводной трубки, пока в твоей квартире не держит? Пока. Ты не забыла, что сегодня поэтический вечер? Жду к четырём. Да, прихвати пенку для волос: у меня закончилась.

И ещё несколько раз в течение дня Маша перезванивает. Такое чувство, будто у неё там полыхает пожар. Она панически вопит, чтобы я принесла также бесцветный лак для ногтей (засох, зараза!). И тени для век (у неё платье зёлёное, а у меня тени как раз ужасного, безвкусного болотного цвета). Потом, чтобы не забыла складную обувную ложечку. Потом ещё что-то…

Маша презирает уси-муси, обнимашечки, чмоки-чмоки и прочие слюнявые бабские штучки. Когда вхожу, величественно тычет мне в лицо ладонью, тыльной стороной книзу, как для поцелуя. Спохватывается: