Надежда Нелидова - Рыбка по имени Ваня [сборник]

— Ни сном, ни духом, — клянусь я.

Это у них взаимная любовь с первого взгляда. Водка и Маша встретились, для начала застенчиво переглянулись. Потом тесно пообщались, слились в экстазе и пылко признались друг другу: «Навеки твоя!».

— Если я знаю, что на столике у кровати ждёт она — на душе сразу становится покойно и уютно, — объясняет свою пагубную привязанность Маша.

У неё и поэма есть на эту тему, сложная, как вся Машина поэзия. Попробую передать своими словами.

Ночь — это ежедневная репетиция смерти. Тьма, тишина, пропасть, путаное сознание, скованные члены. Просыпание — каждый раз как борьба смерти с жизнью. Смерть не хочет отпускать. Бредишь, барахтаешься, сбрасываешь одеяло с колотящимся сердцем. Тоска, тоска, безысходность, ужас, удушье.

Как с того света, тянешь руку к настольной лампе. Маленькая тёплая электрическая лампочка — Жизнь. Её свет рассеивает, разгоняет по углам тьму и страхи: пускай они там шевелятся, мечутся огромными уродливыми тенями, топырят костлявые пальцы: не достанете!

Пригоршня свежей воды в лицо, из-под крана — Жизнь. И чашка горячего кофе с сигаретой — тоже Жизнь.

А шкалик на ночь — это для Маши как кольцо Соломона. Всё пройдёт. И печаль, и радость. Всё пройдёт. Так устроен мир.

Однако в последнее время из-за перманентных шкаликов Машин талант начал давать сбои. Она долго и искренно не может понять, отчего строки:

— вызывают у слушателей недоумённые пожимания плечами, переглядывания, улыбки и шёпот.

— А что? Что не так?! — искренно недоумевает она.

— Маша, ты о ком?! О многорукой богине Шива? А третью пару рук твоя героиня куда приспособила? Обнимала любимого? А четвёртую — простирала в небо? Нет, нет, пора завязывать с подруженькой!

Вечер, как всегда, удался. У Маши в кармане обнаруживаются записки от двух бойких, одарённых молодых людей. Они весь вечер тёрлись рядом, бросались поднимать и чуть не дрались за Машин уроненный на пол носовой платок. Ребятишки бездомные и явно обедают не каждый день.

Дома распарываю на подруге влажное от пота, душистое платье. Швыряю его ненужным скользким комочком в кресло, как использованную лягушачью кожу. Отлепляю ресницы («Осторожно, что ты как ветеринар! Веки лысыми оставишь!»).

Помещаю подругу сначала в горячую ванну, в холмы душистой потрескивающей пены (долгий утробный рёв наслаждения). Потом в тёплый пушистый халат (ещё более продолжительный утробный рёв наслаждения). Со скандалом отнимаю припрятанного «мерзавчика», укладываю баиньки. Выключаю свет, гремлю в прихожей ключами.

Вдруг из спальни — абсолютно трезвый, тихий жалобный голос:

— Не уходи. Побудь со мною. Правда, мне плохо. Пожалуйста.

После семилетки Маша из родного села отправилась доучиваться в райцентр. За трёшку снимала угол у бабушки. Бабка была до жопы рада прибавке к её двадцатирублёвой колхозной пенсии. Не унывала, шустрила — хвост пистолетом.

Держала красных курей, продавала смуглые яйца. Вязала коврики из гнилых тряпочек, сплетничала с такими же горемычными подружками. Бабка с Машкой неожиданно скорешились.

Было у неё, как в сказке, три дочери: две солидные, давно и добропорядочно осевшие за мужьями. А младшая: последыш, самая любимая — вела жизнь весёлую, пёструю, беспутную. Красавица, певунья: счастье-то и пропела.

Где-то на краю землю в ведомственном санатории служила медсестрой. Крутила с отдыхающими страстные романы, раз в полгода писала по собственному, напевая, паковала сумки… Медовый месяц быстро заканчивался. Рано или поздно всплывали грузные, как скалы, законные жёны с детьми. Она возвращалась понурая, притихшая, с повинной головой.

Начмед принимал блудную дочь обратно. На вес золота ценился медсестринский весёлый, покладистый нрав. Лёгкие её ручки, попадавшие с первого раза иглой в скользкую холестериновую вену под слоновьей генеральской кожей. Ну, и ещё, вероятно, были причины, по которым начмед, облизываясь как кот на сметану, прощал ей женские грешки.

Над бабкиной койкой висел дочкин «патрет» под стеклом. Глаза — тёмные звёзды. Косы змеями обвились вокруг головы, бархатные брови с болью надломлены: жди беды. Машка без памяти втрескалась в этот «патрет».

Однажды тайком от бабки вынула снимок из-под стекла, сбегала в фотоателье. На скопленные от обедов медяки попросила переснять на маленькую глянцевую карточку.

Завернула в кусочек полиэтилена. Как раз чтобы носить с собой в портфеле, держать между страницами учебника, дома — под подушкой. Иногда даже — на сердце, между только проклюнувшихся девчоночьих грудок. Целовала, гладила ладошкой, делилась девчоночьими секретиками — как со старшей подружкой, как с сестрой.

Что никто её не понимает. Что у всех уже есть парни, и только Машка одна… И стихотворение «В школьном зале» она впервые начитала-нашептала холодному, прекрасному глянцевому лицу…

Долгими зимними вечерами бабка вспоминала дочку. Дескать, любимая песня у той: «По Муромской дорожке». В редкие приезды рассеянно мурлыкала про три сосны и миленького, который прощался до будущей весны.

Бесцельно слонялась по избе, тоскуя, бродила от занесённого снегом окошка к окошку, как будто потеряла что-то и найти не могла. Вдруг птицей вскрикивала, словно обжёгшись: «Ах, как вы тут живёте? Как живёте?!».

Бабка обижалась: живём, не померли пока. Чем прыгать на краю земли, устроилась бы в железнодорожную больницу. Вышла замуж за сцепщика, если повезёт — за машиниста. Обеды бы ему в дорогу собирала, детишек рожала. А то сороковник на носу — а всё пустоцветом.

Вечером собиралось застолье. Дочка грудным своим, глубоким голосом затягивала, как однажды приснился ей ужасный, страшный сон. Дрожь гостей брала, из рук ложки падали. Холостые, положительные мужики, для храбрости опрокинув рюмашку, предлагали ей руку и сердце — а она только смеялась в лицо. Помаявшись недельку, упархивала, как птичка из клетки.

Бабка и уговорила Машку: «Ты грамотная, всё по ночам „листричиство жгёшь“, в „гумажках“ скрипишь-пишешь». А Машка тогда только набивала руку, пробовала перо. Килограммы тетрадок изводила, ревела, пачкала, рвала и выбрасывала — благо тогда тетрадки стоили копейки.

Напиши да напиши от себя дочке письмо, ныла бабка. Хорошее, строгое, внушительное. Так, мол, и так. Неправильную, нехорошую жизнь ведёте. Мама из-за вас плачет — ночей не спит — а она ведь не вечная, мама-то, старенькая. В любую минуту брык — и в ямку. Сердце у неё за вас рвётся, кровью обливается.

Машка вздохнула, села писать. Перечитала начало, обрадовалась: как гладко, рассудительно, по-взрослому получилось. Умно, толково, спокойно.