Надежда Нелидова - Рыбка по имени Ваня [сборник]

И дальше уже, войдя во вкус, уверенно, нравоучительно продолжала: дескать, возьмитесь за ум, возвращайтесь под матушкино крыло в родимый дом. А то пропоёте-пропляшете лето красное, как стрекоза из басни Крылова, которую мы проходили в начальной школе. Какой пример советской женской гордости подаёте нам, подрастающему поколению…

Бабке тоже очень понравилось письмо. Отнесли на почту и стали ждать ответа, как соловей лета.

Однажды утром Машка проснулась — а над ней портрет со стены. Живой. Лицо горит холодным, алым зимним огнём. Гневом сверкают чёрные звёзды, надломлены бархатные брови.

Морозно серебрится чернобурка, в воздухе витает нездешним, обалденным запахом. Французскими духами, голубыми туманами, ещё чем-то… Нездешней, обалденной жизнью витает.

— Ах ты, маленькая дрянь! — с чувством, глубоким грудным голосом сказал портрет. — Да как ты смеешь мне указывать? Девчонка! Слухи собираешь? Старенькую маму мою против меня настраиваешь? Грязная сплетница! Собирай свои шмотки — и уматывай, шмакодявка!

Рукой в тугой душистой перчатке сдёрнула одеяло, обнажив страшненькую ветхую Машкину рубашонку. Махнула по столу — Машкины жалкие стишата взлетели и усеяли пол в избе.

Хитрая бабка болтала ножками на койке, смущённо, беззубо хихикала в кулачок, будто не при делах.

Униженная, опозоренная, раздавленная Машка тащилась к школьному интернату со своим сидором, набитым жалкой одёжкой и стихами. Вся измазалась в соплях, рыдая: от изумления, от несправедливости, от предательства, с которыми впервые столкнулась в жизни… Если бы умерла родная мать — и то Машка бы так не ревела.

Карточку хотела изорвать и выбросить, втоптать в сугроб. Рука не поднялась на милое, милое прелестное лицо…

Как же её звали, бабкину дочку? Люба? Вера? Надя? Не помнит — а ведь в девочках любимое имя не сходило с губ. Забылось, ах, всё забылось…

— Где та девочка? — плачет Маша. — Скажи, куда деваются чистые, доверчивые, худенькие девочки?! Что с ними делает жизнь?

Утром Маша снова будет разбитной, свойской бабищей и ужасной сквернословкой. Будет требовать ледяной минералки, потому что во рту у неё «сухотэ-алинь». Будет громоподобным басом хохотать, разбирая записки с телефонами и любовными признаниями…

А вечером — снова клуб, фуршет, презентация, бенефис, спектакль в народном театре или культурный вечер, или посиделки у подружки. И снова — платьице, туфельки, заевшая «молния», крики, упрёки, шум, суета… Жизнь продолжается!

Но это утром — а сейчас нужно пережить ночь. Я вздыхаю. Булькаю в чайную чашку из припрятанного «мерзавчика» всё, до капли. Маша лихо опрокидывает, закусывает это дело шоколадной конфеткой и засыпает с улыбкой на устах. Много ли ей надо?

Через неделю Маше исполнится семьдесят пять. Юбилейные подарки куплены, зал с караоке в ресторане «Хлеб&соль» заказан. Жизнь продолжается!

Иван Кузьмич насторожённо относился к больнице. Он до пенсии вообще не знал: где она находится такая, больница. Раньше заводские медосмотры проходили просто, по-свойски: в цеховом красном уголке. В последние годы работяг скопом грузили в автобус и отвозили в ЦРБ.

Доктор каждый раз размашисто писал в его тощенькой карте: «Практически здоров». Дядя Ваня натягивал рубашку и брюки и, сокрушаясь о зряшно проведённом времени, торопился на работу, к станку.

А вот вышел на пенсию — и зашевелились болячки. Говорят же: «Работа для человека — как хомут для лошади. Давит, но и упасть не даёт». Убрали хомут — ну и… зашевелились болячки. Ожили, проснулись. Давить их некому.

Есть такой старый фильм: «Улица полна неожиданностей». Для дяди Вани «полна неожиданностей» оказалась районная поликлиника. Неожиданной в том смысле, что не знаешь, откуда на этот раз ждать от неё коварства и опасности.

Дядя Ваня уходил туда более-менее бодренько, тюкая палочкой — а возвращался разбитый, едва волоча ноги, со скачущим сердцем и давлением. Потом приходил в себя неделю.

«Регистратура — лицо больницы», — извещала надпись в вестибюле. «Лицо больницы» хмуро встречало страждущих и болящих Великой Китайской стеной. Мощной, в три кирпича, с грубо вырубленными крошечными окошками-бойницами.

Видно было, что к приходу больных здесь подготовились основательно. С пониманием опасности момента: как к нашествию монголо-татарской орды. Или саранчи.

Больные кланялись в три погибели. Просительно и униженно, как собачки, укладывали морды… то есть, подбородки на нечистый подоконник, засовывали в низенькое окошко головы. В такой позиции видно было не саму регистраторшу, а обтянутый белым халатом живот. С животом и разговаривали.

Дополнительно защищаясь от больных, окошки завесили кусками мутной рентгеновской плёнки, раскачивающейся на сквозняке. И то правда: какой заразы со всего города и района, каких микробов, вирусов и прочей бяки на себе больные не натащат, прости Господи.

Хотя, если дальше так рассуждать… Тогда врачи гриппующих пациентов должны принимать через стеклянную стенку и в противоэпидемическом костюме, чтобы не заразиться. Лучше в скафандре.

Не говоря про провизора в аптеке. Про кондуктора в набитом автобусе. Про воспитательницу в садике, каковой всю жизнь проработала супруга дяди Вани — вовсе умолчим.

Ведь все эти вредные мелкие шмакодявки, — они вечно чихают и кашляют, и так и норовят перемазать взрослых своими мокрыми сопливыми мордочками. Потенциальные переносчики опасных инфекций.

А в приёмных окошках сидели регистраторши — не подступиться: прынцессы! Не прынцессы — королевны!

Больничная аксиома: талонов всегда меньше, чем больных. Больные все, с головой и ручками-ножками, оказывались во власти регистраторш. По этой причине они были полны собственной значимости — боялись расплескать её, значимость. Не ходили — плыли между стеллажами павами, как солистки ансамбля «Берёзка».

— Дочка, а дочка! Ночь не спал, трясся на двух автобусах… Талончик бы, доченька.

— Мужчина, вы русский язык понимаете? Талонов нет. Следующий!

Вот ведь скажи барышня в регистратуре мягко, участливо:

— Простите, вас как зовут? Иван Кузьмич? Иван Кузьмич, я очень сожалею. Постарайтесь подойти завтра раньше, чтобы хватило талончиков.

И улыбнись, хоть мимолётом. За улыбку деньги не платят, это правда. Но всё равно — улыбнись: ты же лицо больницы, девонька. И самой тебе легче, приятнее на душе станет. И уйдёт Иван Кузьмич пристыженный, что голос немножко повышал, обнадёженный, успокоенный и даже чуточку выздоровевший. Потому что и слово лечит, тем более из уст человека в белом халате.