Надежда Нелидова - Рыбка по имени Ваня [сборник]

Вот могли бы вы, лёжа в гинекологическом кресле и поматывая в такт ножкой, декламировать свои утончённые, возвышенные, интимные вирши врачу — пока он у вас там, в ваших интимных недрах, роется резиновыми руками? Или надписать и подарить книгу о постижении глубин вашей загадочной души — проктологу, который только что постигал глубины вашей задницы? Вместо платы за дорогой частный приём.

Маша — может.

В стене коридора пышной розой лохматится дыра из прорванных обоев. Маша, внезапно озарённая, останавливается перед этой дырой столбом.

— Жизнь похожа на стену. Сначала она чиста и белоснежна. Потом её покрывают обоями в кремовую розочку. Потом грубо сдирают пластами, но кое-где остаётся. Клеят газетами и новыми обоями: перемежаются тёмные, светлые — как зебра. Гладкие и рельефные. Матовые и блестящие. Аляповатые и утончённые. Снова газеты, газеты…

Где-то детской рукой начертаны человечки и домики. Где-то обои разодраны кошачьими когтями. У кого-то угадываются застарелые пятна крови. Где-то обои морщатся. Засаливаются как блины, крошатся: жучки выедают сладкий крахмальный клейстер. Тлен, прах. Вот что есть наша жизнь — неопрятное наслоение обоев.

Я вожусь с кофейником. Попутно проволочной мочалкой сдираю чёрную мохнатую поросль на плите. Маша сварливо замечает:

— Ты потратила лишнюю спичку. Вторую конфорку можно было зажечь от огарка. Или от куска газеты, вон их на краю плиты целая стопа лежит.

— Когда-нибудь от куска газеты ты спалишь весь дом, мадам Плюшкина.

В начале каждого месяца моя подруга надевает очки-лупы, садится и составляет список: к кому пойдёт обедать сегодня, завтра — и так далее, в течение месяца. Не имей сто рублей — а имей сто друзей. Маше вполне хватает тридцати приятелей: по дням месяца. Главное, не перепутать и не повториться.

У неё кошкина пенсия — так наша страна ценит свою поэтическую элиту. Не удивительно, что Маша разделяет взгляды радикалов и давно влилась в плотные ряды «недовольных режимом». И я с ней заодно.

На митингах, рубя ладонью воздух, она читает в микрофон аллегорические стихи о возрождении России. В них она сравнивает европейцев с изнеженными, закормленными породистыми болонками. Они мягко спят, жирно едят и сладко пьют. Они расслаблены, рассироплены, и благостно и лениво взирают на этот мир с шёлковых подушек.

А наш народ, в Машином авторском представлении — умный, дрожащий от холода и голода «пёс безродный». Он не ждёт милостей от природы. Он вечно в тонусе, каждую минуту ждёт пакости с любой стороны: камня, пинка под зад, ковшика кипятка. Прицепленной к хвосту консервной банки, поимки и посадки на цепь к конуре, или облавы и смертельного укола догхантера. Или живодёрни.

Кто умнее, кто выживет в жестоком мире? Домашние рыхлые болонки — или битые уличные псы, готовые подобострастно вилять хвостом или грызть хозяина насмерть — в зависимости от обстоятельств?

Ораторше бешено рукоплещут.

Потом, кряхтя, с готовностью подхватываемая под микитки, она слезает с трибуны и присоединяется к протестующим массам. Мы бродим по площади, пугая прохожих. На нас напялены картонные пончо из пустых коробок, сворованных из ближнего супермаркета. Сделали прорези для голов и рук — удобно, тепло и ветер не продувает.

На ходячих, о двух ножках, кубиках начертано: «Долой!» и «Да здравствует!». Мимо идут граждане. Кто с любопытством, кто равнодушно, а кто опасливо посматривают в нашу сторону. Спешат мужички с портфелями, тётки с авоськами, гуляют юные мамашки с колясками.

— Вот интересно, — размышляет кубик Маша, меланхолично размахивая детским красным флажком. — Что нужно сделать с людьми, чтобы начисто атрофировать в них основной инстинкт? Имею в виду: сохранение рода.

Волчица, не раздумывая, грызёт обидчика её детёныша. Курица отчаянно наскакивает на коршуна, защищая цыплёнка. Даже робкая оленуха своим телом закрывает олешка…

А мы… Взять тех девах. Во-он тех. Во всём китайском с ног до головы. Уставились в китайские смартфоны. Жуют китайскую жвачку. Катят китайские коляски, в них восседают малыши в китайских комбинезончиках. Сосут из китайских бутылочек китайские смеси.

Не, если их дитю нечаянно попадут из совочка песком в глаз, девахи устроят в песочнице шоу чище «Пусть говорят». С ором, матом, плевками, мордобоем, поножовщиной даже…

Но вот их дитё обирают до нитки — эти овцы тупорылые лишь хлопают глазами… Что-то я сегодня разворчалась, ужасно зла: это от холода. Пора по домам.

Маша отбирает у пенсионеров флажки. Тщательно пересчитывает, ругает за недостающие, сматывает — до следующего митинга.

На задворках супермаркета участники разожгли из щепок и бумажного мусора костерок. Топают башмаками, греются, передавая по кругу «столичную» и пластиковый стаканчик. Нежарко потрескивает дискуссия: то вспыхивая, то притухая, как язычки пламени. Над всеми доминирует зычный Машин голос. Всё одно и то же:

— Народу ли не повезло с алчной верхушкой… Верхушке ли не повезло, что народ покорный — кого угодно своим терпением развратит…

— Но вот Китай же смог…

— В Китае власть непродажная, уважаемая Марьванна. Давайте я вам плесну… Восток, традиции. Дисциплинка. И потом… — мужчина с бородкой а-ля инженер Гарин наклоняется и интимно шепчет что-то Маше на ухо. Его шёпот услышан.

— Позвольте, господа, это расизм, экстремизм, статья до 20 лет…

— «Господа»?! Друзья, в наши ряды затесался провокатор, отщепенец! Это вы в восемьдесят шестом выливали молоко в речки! Вы закапывали сливочное масло в землю! Вы устраивали искусственный дефицит и вызывали недовольство трудящихся, чтоб пропихнуть эту вашу так называемую пе-ре-строй-ку! Вы, вы, вы!

— А вы видели?!

— Видел, видел, видел — как сейчас вижу, что вы из этих ! Гоните его!

«Господина» изгоняют, под свист и улюлюканье.

— Да, но почему в Китае этот номер не прошёл? С перестройкой, с искусственным дефицитом? — хлопает ресницами Маша.

— Да потому что у них не продажная власть, Марьванна! Шоколадку закусить?

Сказка про Белого бычка продолжается.

— По маленькой? Для вдохновения.

Невзирая на моё унылое и безнадёжное нытьё: «Маш, ну хватит!» — она в своей кухне незаметно наклюкивается вдохновением.

Остатки неверною рукой сливает в крошечную серебряную фляжку. Такую изящную ёмкость в сумочке полагается иметь каждой уважающей себя поэтессе — иначе ты и не поэтесса вовсе. Чтобы вдохновляться потихоньку в перерывах за кулисами.

— Коньяк — тьфу, слякоть, — говорит Маша. И нежно добавляет: — А водочка — подруженька. С ней и поплакать, и посмеяться. И посплетничать вволю о сокровенном — не выдаст, не проболтается, — грозный взгляд в мою сторону.