Марина Вишневецкая - Вечная жизнь Лизы К.

Озеро тяжело поднялось из-за леса засидевшейся в гнезде птицей, и секунду казалось, что летит вместе с ними, покачиваясь с крыла на крыло. Викешка вскочил и опять бесновато заговорил на смеси наречий. Маруся почти перестала бояться, а все-таки, называя особенно поражавшие ее вещи, пронзительно их выкрикивала: «Ясь» – это ящик – про надвигающуюся кабинку, «сельк» – это зеркало, то есть озеро там, внизу. Каждое имя сопровождал в нужную сторону брошенный указательный палец. И Лиза вдруг поняла, что Адам давал имена от ужаса перед непостижимым. «Бибиш» – это все, что сигналит, ездит, пыхтит, тормозит. Где Бибиш? Разве что в небе? Санин профиль, тяжелый и белый, как будто бы повторяющий очертания Альп, туда и был устремлен… И увидела наконец: легчайшие разноцветные лепестки, высоко, далеко, не сразу и обнаружишь, что под ними болтаются человечки.

– Бабуля, смотри! – Викешка летучей мышью упал на стекло. – В нашем классе их видела только Эрика Хачатрян! Я крутой, я их тоже видел!

А мама опять промокнула платочком глаза. И все повторилось: Феликс ободряюще улыбнулся в усы, Алевтина обручем наложила объятие. Саня был прав, они действовали как слаженный механизм. И стоило Феликсу потрепать Викешке затылок, как Алевтина с чувством сказала: весь в деда, напор, непреклонность, я же помню Гришу еще по собраниям, душу из учителей вынимал, чтобы все было, как он сказал, по его пониманию справедливости! Вот, казалось бы, у тебя свой ребенок, о ней и пекись, так нет, раз этот мальчик из бедной семьи, мы должны сделать так, чтобы он тоже имел возможность отправиться с нашими на экскурсию, прям рогом упрется: давайте все сложимся, на двадцать восемь душ разделить – сущие же гроши, а многим это не очень нравилось, так он от себя, бывало, половину недостающего отстегнет, от своего же ребенка, а какое было трудное время, святой человек, я о нем, Ира, каждый вечер бога прошу!

Мама беззвучно ревела в синтепоновый воротник. Викешка, забыв про свои парапланы, по-собачьи пытался подсунуть голову под ее одеревеневшую руку. Алевтина же, как когда-то Саня в Нордхаузене, как, наверное, все в Тихорецке, строго велела: ты плачь, плачь, будет легче, еще спасибо мне скажешь! Феликс, расчувствовавшись всерьез, сжимал свои палки для скандинавской ходьбы и стучал ими об пол, кажется, этого не замечая. Невероятнее этой сцены, казалось, и быть уже ничего не могло. И тут заголосила Маруся – от избытка сочувствия, от Саниных слишком крепких объятий. И мама, свое уже отревевшая, стала совать Марусе заначенный чупа-чупс. А детка отталкивала бабулю руками, брыкалась ногами в коричневых дутиках на платформе, наверно, ей было в них тяжело, но наверху их ждала зима, сказал Саня. Викентий, ничего не придумав умнее, задавался вопросом, все ли дети в Германии так отстойно воспитаны – бить бабулю ногами, это же надо такое придумать! Бабуля, то ли любимому внуку подыгрывая, то ли и в самом деле хорошо схлопотав, растирала руку от кисти до локтя.

Что-то зрело. Лиза закрыла глаза, как Маруся на пляже. Надо же, какой правильный способ. Сначала вспомнилась Гаянешка за шкафом и Маша Брусничная, дремавшая в очередь с ней, а потом – что Ерохин переписал на себя «Шарм-вояж», воспользовался бедой, свалившейся на чиновного Шмариного супруга – того обвинили в коррупции, но кто же знает, писала Брусничная, сейчас наезжают на самых честных – за их неподкупность и наезжают! Короче, пока они с мужем по-быстрому паковались и были уже одной ногой за бугром, Ерохин что-то подправил в уставных документах, и все! – наш Денис Олегович самый главный! Свою Алёнку в свой кабинет посадил, даже Шамратова так не зверствовала и столько самой себе не платила. Кармашечка, повлияй на Ерохина, а? Старая любовь не ржавеет! Слава Богу, Олечка с Юлечкой стали ровней, понимание жизни у них теперь большее – все лето вместе со мной игрушки шили, только на две недели в деревню съездили. А Ерохину напиши, что тебе из «Ветра странствий» стучат. Они и вправду от наших дел в полном шоке.

Маша это давно написала – с неделю назад, а Лиза до сих пор ничего не ответила. Потому что прилетели мама с Викешкой всего на несколько дней… Да и что на такое ответишь?

Милая Маша, хорошо, я, конечно, ему напишу, но я не уверена… И открыла глаза. Потому что Маруся тревожно сопела – на них надвигались горы. Стремительно, словно решили их раздавить. В нескольких метрах до столкновения замерли, ощетинились складками, коркой наледи.

– Mac! – расхрабрившись, детка ткнула в них пальцем. – Мас! Мас!

Она много чего уже знала в свои почти три, только говорила едва. Недавно они листали книжку про Солнечную систему. И горы, решила Маруся, похожи на Марс. Саня ее гипотезу в подробностях перевел. Мама примирительно улыбнулась и стала на миг прежней мамой, пристальной, включенной, живой. По легенде, у нее на работе неожиданно образовалось окно, а Викентий мечтал, и они прилетели. Но было похоже, что дело в другом, сдали мамины нервы, сдали страшно некстати: за сколько-то дней – врачи еще сами не знали, за сколько, – до папиной выписки.

У Лизы слетать в Москву получилось только на выходные, захватив еще понедельник, две недели назад. Папа лежал во вполне себе хорошей больнице, правда, в палате на пять человек, но чистенькой и самое главное – на приспособленной для его болезни кровати с рукоятками, поднимающими хочешь – голову, хочешь – ноги. Эля каждый день прибегала к нему с работы, жадно заглатывала больничный, с тележки, ужин. Потому что отец, кормимый ею из ложечки, ел только то, что готовила мама. Никакого умысла в этом не было, да и быть не могло – папа еще особо не мыслил. Он просто лежал, как лежат остроносые короли в Лиссабонском кафедральном соборе на своих саркофагах, выточенные из желто-серого камня. И так же каменно стискивал зубы, когда в ложке оказывался продукт не маминого изготовления, а если тот случайно добирался до полости рта, выплевывал его с такой злостью, что Эля, тяжело сотрясая пол, отправлялась в туалет умываться. Мама пересекалась с ней где-то в метро, вручала полную сумку с судочками-термосочками, а сама мчалась дальше – вела Викешку в бассейн или где-то по ходу, в сквере или кафешке, устраивала интервью – она же заделалась крутейшим хедхантером по найму нянечек, домработниц и, кстати, сиделок тоже. А поскольку работала в фирме близкой подруги, убедила ее, что офис – не лучшее место для постижения человека. И да, с фирменным маминым скепсисом, с ее взглядом насквозь, она быстро стала незаменимой. И хотя график себе выговорила более чем свободный, к папе тем не менее не частила. Заходила раз или два в неделю вместе с Викешкой, видимо, им прикрываясь от Эли – та, правда, сразу из палаты вышмыгивала. Мама садилась возле кровати на стул и читала папе стихи – те, что помнила, наизусть или подглядывая в тетрадку. Однажды Лиза видела это своими глазами: что бы ни происходило вокруг – подмывание обкакавшегося соседа справа, поиски оброненной челюсти под кроватью слева – мама сидела, будто выточенная из того же желто-серого камня, и негромко читала: и он не с теми ходит где-то и тоже понимает это, и наш раздор необъясним, мы оба мучаемся с ним. .. Кстати, в Лиссабонском соборе королевы на своих саркофагах лежат и читают толстые книжки, понятно, что Библию или Псалтырь, но выглядит это на удивление актуально.