Марина Вишневецкая - Вечная жизнь Лизы К.

А на следующий день Лиза стала свидетелем вовсе невероятного. Ни с кем не разговаривающий папа, с Лизой тоже, с Викешкой тоже, вообще ни с кем (афазия, говорили врачи, вероятней всего временная, дайте срок – какой? – этого не знает никто), впервые заговорил, когда Эля поднесла к его уху айфон со словами «это Ирина». Как, почему его разум включал речевой аппарат, только если в трубке был мамин голос? Мама спрашивала что-то наипростейшее: ты поел? тебе было вкусно? И папа четко, как первоклассник, выстреливал: да! И на другой вопрос: очень! А на третий: «Ришик». Это значит, мама спросила: кто я? ты знаешь, с кем говоришь? А бедная Эля на каждое его «да» блаженно кивала, синь выплескивалась из глаз, ее Григ практически научился ходить и вот же, вот, вы слышите, люди, он уже говорит.

В день Лизиного отъезда, молчком проводив ее до больничного лифта, Эльвира решительно раскрыла объятия: не забывай нас, папа к тебе сильно привязан! Белый халат, в которых ходили особо прилежные родственники, распахнулся, ажурное кружево оранжевой комбинации (оказывается, в России такие еще носили), чуть не лопающееся на теснившей его груди, прокричало о чем-то своем да еще подмигнуло из заветной ложбинки нелепым атласным бантиком. Лиза попятилась, Эля быстро, будто струны на контрабасе, перебирала пуговицы халата. А из лифта вполне получилось сказать: спасибо за все, берегите себя! Лизе всегда ведь хотелось, чтобы папа был ею доволен. Откатить к предыдущему сейву хотелось еще сильней. Но отчаяннее всего, чтобы кто-то (потом, на том свете?) подтвердил: их последний с отцом разговор его не расстроил, да и был он за несколько дней до инсульта, а не за час или два. Папа считал, что книжки про Тима должны продаваться в Германии в русских отделах и что Лиза и Саня должны об этом похлопотать, цена не важна, цена – символическая. Лиза сказала: война не закончилась, я не Первый канал, и не Второй, и не НТВ, я на эту войну работать не буду. Папа: поработай на память о ней, – нс нажимом: – о ней и о нем, грех забвения тоже грех, не меньший, чем грех проклятия. А Лиза, с бульканьем подогнав тепла, будто горячей воды в батареи: я понимаю, я, да… я грешна… но зато я тебя люблю… и целую! И папа бесцветным эхом: люблю тебя, мой дружочек, но главное, не забывай о душе, ее вечная, ее бесконечная жизнь, Бог свидетель, только еще начинается.

Это мамино «мой дружочек», вдруг сказанное отцом, о чем-то же говорило? Только это тогда и казалось важным. Только это: проговорка? по Фрейду? и кто же кому настоящий дружок? Они обе весь этот долгий год ждали его обратно – мама тайком от Лизы, Лиза тайком от мамы.

– Я тоже хочу полетать на воздушном шаре, – Викентий больно вдавил кулачок ей в колено.

Лиза охнула, оглянулась – сын уже тряс скандинавскую палку Феликса:

– Мой дядя герой, он сражался с фашистами. А ты – ты правда был в детстве фашист?

Бабуля воскликнула: как же стыдно! Алевтина с восторгом: аха-ха-ха, Кешка, жги!

И Викентий погрозил старику кулаком. Это было уже чересчур.

– Брэк! – крикнул Саня и сделал вид, что дует в свисток. И Алевтине, которую обожал, изъянов которой не видел в упор, через Руськину голову: – Мама, брэк!

Алевтина по-тихорецки показала ему язык и две дули. И Викешка отвратительно загримасничал вслед за ней. От этого ли потемнело в глазах?

И тут еще Феликс с сипением ударил палками в пол:

– Angekommen! [8] Приехали! ( нем .)

И наконец поняла: их Ноев ковчег незаметно причалил к горе, вплыл под крышу и замер. Станция, это помнили все, была промежуточная, и заметались большой цыганской семьей – сумки, дети, аккуратный, вместительный рюкзак Феликса, преогромнейший Санин – он ведь замыслил пикник. Викешка, решивший выпрыгнуть первым, был жестко пойман бабулей за капюшон. Алевтина, вдруг придумавшая с Феликсом помириться, прижала его к стеклу и как бы тайком ото всех впилась поцелуем в губы. Старик с достоинством это выдержал, но потом на платформе несколько раз добросовестно промокнул платочком усы.

Кабинки подъемника потянулись сквозь станцию мыльными пузырями. Ступени как будто хотели за ними поспеть и в безнадежности замерли у железной ограды. Впечатав дутики с нею рядом, Маруся решительно отказалась от этого зрелища отрываться. Почти во всех пузырях обитали люди – с фотиками, айфонами, биноклями и просто веселыми лицами. А тут еще парень в красной аляске помахал ей рукой из летевшего вверх пузыря. И, пока кабинка не скрылась из вида, Маруся подпрыгивала в своем кукурузном комбинезоне, чтобы давно позабывший о ней человек лучше видел ее, и звонко дразнила эхо: пока-пока!

А в остальном детка была права: они высадились на Марсе. Отвесные скалы дышали нездешним холодом. И никакая трава, никакая листва на маленьких деревцах, шутки ради посаженных возле подъемника, не могли обмануть лоб и щеки, зардевшиеся от дыхания инобытия.

– Классно, чо! – оглядевшись, сказал Викентий и в два выдоха попытался согреть ладони. – И куда теперь?

Удивительно, но цель их поездки была известна всем, кроме Лизы. Ей казалось, это праздничная прогулка, раз уж все они встретились в Мюнхене, почему не приехать в Гармиш, а приехав, как не подняться наверх. Правда, потом показалось немного странным, зачем они вышли на полпути, вдохнули холодного воздуха, сделали общее селфи с заснеженными вершинами и еще одно – с облаками, лежавшими на уровне их затылков. Конечно, Викешка был в полном восторге, просил, чтобы Саня сфоткал его в прыжке, потому что в прыжке и чуть снизу он получался парящим над облаками. А потом и Лиза с Марусей на Санино «раз-два-три» запрыгали вместе – руки-ноги звездой. И если бы мама не отошла с телефоном в сторонку, не нахохлилась и не закрылась ладонью, все было бы лучше некуда. Но мама все говорила и говорила – втридорога, с кем и о чем? Несколько крепких парней, приехавших следом, с такими же неподъемными рюкзаками, как и у Сани, улыбнувшись их веселой прыгучей семье, свернули к дороге, полого бежавшей вниз. Последний, самый тощий и самый согбенный, не обернувшись, поднял над головой большой палец. И это было так обаятельно, и дети тоже обрадовались. И Викешка бессмысленно и благодарно ему проорал:

– I’ll be back! – и придушенным голосом Голлума: – Му precious! [9] Я вернусь! Моя прелесть! ( англ .)

И парень, полуприсев от усилия, поднял над головой два больших пальца сразу. И заскользил по каменной крошке, прежде чем исчезнуть совсем.

А мама, оказывается, говорила с палатным врачом, он в эту субботу дежурил – молоденьким толстым доброжелательным коротышкой Иваном Андреевичем. Лиза помнила, как он носился от палаты к палате, будто бильярдный шар – раз, и в лузу. А родственники гонялись за ним в напрасной надежде поговорить. Он же, крикнув: звоните с часу до двух! – исчезал за следующей дверью. Сестры его обожали, больные как будто бы тоже, один на четыре с половиной палаты (при норме – две; какой-то доктор был в отпуске, какой-то уволился), он старался ни о ком не забыть: дедуля, ты кашку ел? молодца! бабуль, ты не в курсе, стул у дедушки был? И маме он позвонил, как оказалось, не сам. Их соединила Эльвира. В начале следующей недели папу хотели выписать, и, поскольку по паспорту он был женат и прописан в общей с мамой квартире, доктор хотел бы понять, кому и куда… При этом Эля громко ему подсказывала: можно ли Григория Александровича ко мне? И доктор, для правдоподобия покашляв: ну то есть можно ли… или нужно ли, или не нужно ли… отдать его в незаконные руки? И тогда уже Эля протяжно и зычно: есть факт, он живет со мной!