Марина Вишневецкая - Вечная жизнь Лизы К.

– Вселенная любит нас!

Вместо эха отозвался Викентий:

– А мы любим Вселенную! И скоро в нее полетим!

Потому что знал, что ее ожидает? А Лиза не знала и радостно подхватила за себя и за эхо:

– Полетим-тим-тим-ти-и-и-им!

– Тим, – отрезал Викешка, и громко, чтобы расслышали горы: – Тим! Тим! Тим! – и потрясенно, как будто бы выкричал привидение: – Смотри, вверх, туда! Это орел!

– Или какой-то другой стервятник, – сказала мягко, но он все-таки выхватил руку.

Рванулся, выбежал на уступ, нависший, казалось, над бездной – едва успела догнать. Нет, оказалось, что не над бездной – вниз был брошен почти отвесный зеленый склон, а правее него – Викешка дернул ее за руку: смотри же! – каменистый покатый лоб с разложенными на нем разноцветными ярко-яростными полотнищами. Такими цветами насекомые предупреждают хищника: не подходи. А это-то было о чем? О просушке раскрашенных тканей? И пока одно из полотнищ не потянулось за бегущим вниз человеком, не приподнялось, не изогнулось дугой, смотрела и не понимала, что это же лежбище, как в прыжке сообщил Викешка и выбросил над собой кулак, о yes, реальное лежбище мегасуперских летательных парапланов! И потащил ее вниз по узкой крутой тропе, козликом перепрыгивая с камня на камень, обогнул какую-то парочку с прощально сцепленными руками (в стоявшей спиной длинноногой девице почему-то померещилась Моника), на бегу подфутболил чью-то банданистую косынку, хорошо еще, ни от кого не огреб, парней вокруг было много, – и подвел Лизу к Сане, и даже толкнул к нему, и понесся обратно – встречать бабулю с Марусей.

На Сане был шлем. Он как будто бы собирался лететь. Мотоциклетный шлем и черные матерчатые перчатки, не домашние, незнакомые. Но говорил почему-то о том, что полететь должна Лиза – зачем, куда? Обернувшись, увидела на пригорке Феликса с Алевтиной. На животе у Феликса висел большущий бинокль, как будто и правда из времен Второй мировой, к лицу была приклеена ободряющая улыбка. Далеко за их спинами, будто изморозь на окне, прорисовывался приземистый, слепленный из стекла приют горнолыжника. Вот и шли бы туда, рассаживались, смотрели в меню со всей обстоятельностью, на которую, кажется, только немцы способны, а уж их онемеченные супруги!..

Саня протягивал Лизе шлем поменьше. Зачем, что за бред? Спросила громко, вокруг все равно не понимали по-русски. Да и заняты были другим: раскладывали по земле свои купола вблизи совсем уж кислотных цветов… От сердито-зеленого заложило уши. Синестезия, подумала Лиза и перевела взгляд на оранжево-алый – в голове зазвенело. Сразу несколько крепких парней, согнувшись крючком, проверяли, словно слепцы, распутанность своих строп, перебирая их пальцами. Саня зачем-то стиснул Лизу за плечи, хорошенько тряхнул, но звон в ушах не прошел. И тогда он стал говорить сквозь него, что это очень важные вещи, их надо предельно внимательно выслушать, он полетит сегодня впервые… Ах, значит, все-таки он – и опять спохватилась: как это полетит? он не умеет! Оказалось, умеет, брал уроки и раньше, и потом, когда приезжал к Алевтине, за лето добрал на сертификат, но реально, по-взрослому еще не летал. Почему? Не хотел без нее. Что за шутки, у нее-то нету сертификата! И хотела уже рассмеяться, но Саня снова ее тряхнул и сказал, что Рауль… При слове «Рауль» к ним подошел белобрысый крепыш в черной кожаной куртке, синем шлеме и еще почему-то с черными мотоциклетными очками, болтавшимися на рукаве. Объявил, что тандем (не тот, который Tandemfahrrad, а который Tandem-Paraglider [10] Велосипедный тандем… параплан-тандем ( нем. ). ) – это здорово, радостно и легко, в тандеме может лететь любой, подготовка для этого не нужна, надо только быть собранной и во время разбега послушной. Все это он произнес по-немецки с сильным баварским акцентом, но от ужаса она все поняла. Или вспомнила? Пару недель назад Саня показывал ей в планшете такой же полет. И она сказала еще, что сама никогда бы… и они немного порассуждали об этом, и Лиза ему объяснила, что, когда стоит на балконе, у нее подламываются колени – непроизвольно, только посмотрит вниз. Кажется, он ничего тогда не ответил, просто погладил по темени тем же жестом верховного божества, каким ободрял обычно Марусю… А сейчас, по отечественной привычке едва не хлопнув Рауля по покатой спине, спохватился, одернул руку и улыбнулся, как умел только он, открыто, от уха до уха, и страстно (ich schwöre [11] Клянусь ( нем. ). ) пообещал, что Лиза будет готова через две-три минуты – сюрприз, день рождения, подарок, мечтала, но не ждала, что мечта так быстро осуществится. Рауль ответил коротким кивком. А Саня, манипулятор фигов, вдруг сделал родное-преродное лицо, убрал из глаз все заслонки – смотри прямо в душу… И коленки стали подгибаться от этого, и непонятно, как долго она смотрела, и он смотрел, и не было ни ресниц, ни зрачков, ни радужной (у Сани она на ярком свету золотистая) оболочки, а было – бегущей строкой – следуй за белым кроликом … а в ушах – дуэт из Рамо, Ипполит и Арисия дают обет вечной верности. А ведь Саня при этом еще говорил, но слова почему-то не казались такими уж важными… Говорил, что сначала ей будет страшно, но ведь, правда же, не страшней, чем ему? Страх вынесет мозг, а потом мозг встанет на место, и тогда-то начнется самая круть, то, чего они не переживали еще никогда, а теперь переживут – вместе, как Бонни и Клайд, как Армстронг и Олдрин! Лиза сказала: как Белка и Стрелка, – но так безучастно, словно уже сдалась. И карауливший неподалеку Рауль понял это даже раньше, чем Саня.

На каменистом пригорке рядом с Феликсом и Алевтиной стояли теперь Викешка и бабуля с Марусей. Но лучше бы Лиза не оборачивалась – не давала им повода оживиться, замахать руками и палками, завопить сразу на трех языках.

Викешка кричал пронзительней всех и выбрасывал вверх кулак с такой яростью, словно вознамерился вывести его на орбиту:

– I’ll be back!

Лиза надела шлем. Растянула в улыбке рот. Отступать было некуда – пусть уж запомнят ее такой, – подписала какой-то листок, Саня сказал, что это формальность, и с деланой бодростью зашагала по склону за кем-то бесполым в черном комбинезоне, с коротким оранжевым ирокезом на голове, больше похожим на недозаживший шрам. Вот такие были ассоциации. Кислотные купола, разложенные вокруг, – так, чтобы при каждом была своя взлетная полоса, – корчились языками адского пламени. Шли недолго, наверное, вечность. Если Лиза убьется, ее вечность накроется медным тазом, вечность – в Санином, техногенно-курцвейловом понимании: не позднее 2045 года человека можно будет записать на электронный носитель или «перекинуть на облако», всего целиком, мы и состариться не успеем. Саня в это так искренне верил! Но она разобьется – и он перекинет на облако кого-то другого, может статься, и Монику. А если не разобьется, этого тоже нельзя исключить, как только они вернутся в Берлин, Лиза подаст на развод. Потому что она не плюшевая игрушка, чтобы ее прицепить к воздушному шарику и отправить неизвестно куда. Они разведутся, и она наконец вернется в Москву, и Маруся заговорит, Викешка перестанет сиротствовать и тупить, папа будет гулять вместе с ней и детьми, а к маме вернется разум. Для того ведь люди и рождаются друг от друга, чтобы… Мысль прервалась – Рауль в непроницаемо-черных очках, закрывающих пол-лица, уже запрягал, и, значит, Лизу надо было вписать в пологость сиденья перед ним, в одну с ним упряжку. Деревянные ноги не то чтобы слушались, но девушка с ирокезом – да, все-таки девушка, у нее оказался щебечущий голосок, специально созданный для анестезии, – спросила, взяла ли Лиза айфон, сверху так классно снимать. Безумица, думала Лиза, уже не зная о ком. А девушка в это время оплетала все четыре ее конечности ремешками и затягивала подпруги. Рауль неожиданно крикнул: