Томас Кенэлли - Дочери Марса

И тут вдруг Слэтри, вспыхнув от гнева, сказала:

— Возможно, они думают, что уже достаточно похоронили своих сыновей.

Она вспомнила и конец 1917 года, еще в Дёз-Эглиз, до переезда, когда правительство снова поставило перед народом тот же вопрос о воинской повинности, чтобы он проголосовал еще раз. Опять были речи в столовой: майор Брайт и все остальные — «за», а Слэтри по-прежнему «против», хотя и не без сомнений, ведь тогда она еще верила, что Лайонел жив. Салли, как и в прошлый раз, проголосовала «против» — отчасти по тем же причинам, которые диктовал ей разум, отчасти сама не зная, почему. Ее терзал страх за Чарли, и потому она не могла объяснить свое решение даже себе самой. Скептицизм нашептывал ей, что новых призывников пригонят не для того, чтобы сменить таких, как Чарли, убрав их с линии фронта, а для того, чтобы еще сильнее ее расширить, перейти в наступление и понести еще большие потери. Но при этом она все равно смутно надеялась, что ее голос потонет в потоке согласных.

Множество усталых медсестер возбужденно ожидали новостей о подсчете голосов, они были уверены, что в прошлый раз использовались неверные доводы. Но люди проголосовали так же, как Салли. Число противников оказалось даже несколько больше прежнего. Все было решено. Из жителей Австралии никто, кроме добровольцев, не будет перемолот в этой великой мясорубке ненависти, грохотавшей в двенадцати километрах от того места, где сидели медсестры.

И сейчас, за столом у Кэррадайн на пороге весны 1918 года, Салли о всем этом промолчала, а Кэррадайн подлила им обеим еще вина и сменила гнев на милость.

— Мужество — сложный вопрос, — проговорила она. — Порой мне кажется, что мужество проявляют лишь те, кто бежит.

— Да, — сказала Салли. — Иногда мне тоже так кажется.

— Надеюсь, завтра утром, — прошептала Кэррадайн, — у нашей двери появятся деликатный офицер, несколько санитаров и военных полицейских, которые помогут отправить его для продолжения лечения. Но тогда Эрик накричит на меня. И будет меня ненавидеть.

Она пожала плечами.

Кэррадайн беспокоилась, как Салли будет возвращаться в общежитие по этому ненормальному городу, полному солдат. Но Салли спустилась по лестнице и с облегчением вышла на улицу, лихорадочно предвкушая свидание у колокольни.

На следующее утро в 9 часов Чарли внезапно возник у двери колокольни. Она заметила его раньше, чем он ее. В расстегнутой шинели, в одной перчатке, он нервно курил. По одним его движениям она уже могла сказать, что он нервничает как из-за того, что она приедет, так и из-за того, что нет. Его кожа была обветрена как у ковбоя, лицо похудело, и черты еще более заострились. Но это бесспорно был все тот же Чарли, читавший ей лекции о свете и сомневающийся по поводу цвета.

Когда она подошла ближе и он ее увидел, он заметно расслабился и двинулся ей навстречу. Быстро протянул к ней руку и слегка приобнял. Ни ему, ни ей не хотелось, чтобы на них глазели снующие вокруг солдаты и офицеры. И обоим хотелось узнать, сколько у них времени. Когда ей надо вернуться в Деньекур? Когда нужно вернуться ему? В любом случае у них чуть больше полутора суток.

— Что покажешь мне сегодня? — спросила она.

— Хотел спросить тебя. Что бы ты хотела мне показать?

— Ну, — проговорила она, — если ты посмотришь вверх, увидишь великолепные свинцовые небеса.

— О, — сказал он, — за последнее время я уже видел их пару раз.

— Ну, это все, что я пока могу предложить. Я еще только учусь. И стану разговорчивее. Со временем.

Ей нравилась это выражение: «Со временем».

— Разве ты не заметила, — продолжал он, — что я всегда выбираю темы, хорошо мне известные, и старательно избегаю того, чего не знаю? Виноградарства, или, скажем, собирания марок, или принципов работы двигателя внутреннего сгорания. Я отнюдь не человек эпохи Возрождения. Я всего-навсего опираюсь на свои ограниченные силы.

— Мне этого достаточно.

Тут оба поняли, что солдаты со всей площади уставились на них — жадные до крох их страсти.

— Будет большое наступление противника, — пробормотал он, и половина солдат, которых мы здесь видим…

— Но только не ты.

— Конечно, не я. Меня послали сюда на разведку. На случай нашего выдвижения вперед, когда начнется наступление немцев. И должен признаться, что изучал этот собор, чтобы произвести на тебя впечатление. Но там будет чертовски холодно. Прежде всего давай найдем кафе.

Они пошли через площадь. Ей вдруг сделалось дурно — обдало жаром.

— Предстоящее наступление?..

— Не волнуйся, — сказал он. — Сейчас мы в резерве. В любом случае, здесь или там, по нам не ударят.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что мы для них слишком хороши, — просто, без намека на браваду сказал он. — Они не полезут на канадских или британских ветеранов, — продолжал он. — Они ударят по несчастным британским призывникам, восемнадцатилетним пацанам, которых бросили в окопы с несколькими хорошими старыми сержантами. Видишь ли, таков один из недостатков призыва, — солдаты плохо обучены. Дивизии сами себя не знают.

Было удивительно слышать от него подобные речи — точно от военного аналитика, в роли которого он никогда прежде не выступал.

Вероятность скорого наступления была далеко не единственной причиной ее смятения. Пересекая площадь, они ощущали взаимное притяжение своих тел. И она знала, что он испытывает то же самое, в противном случае притяжение не было бы взаимным. Они сидели в кафе расстроенные, чувствуя сбой в их абсолютном взаимопонимании, который надо было пережить. Он заказал бренди и выпил его залпом, кашель от коньяка остался далеко в прошлом. Ушел вместе с ангельским обликом. Она выпила светлую жидкость, которую французы именуют чаем. Он протянул через стол руку без перчатки и взял ее руку, она почувствовала, какая она холодная. И вновь пожатие руки не привлекало здесь внимание всевидящего ока, как в Маклее.

— Ты самый лучший товарищ, — сказал он. — Ты хочешь увидеть собор? Я имею в виду, ты сама хочешь? Не ради моей болтовни…

В соборах было что-то и головокружительное, и очищающее. Они были чем-то вроде готических автоклавов. Но она уже достаточно насмотрелась. Она хотела быть с ним, чтобы между ними не стояла архитектура.

— Чарли, это замечательное строение. Не знаю, что сказать.

— Слушай, — сказал он, — есть одна вещь, которую я хочу увидеть на случай, если его обратят в руины. Не могла бы ты встать? Это «Beau Dieu» — «Господь Всеблагой». Статуя над главным входом. Ты не против?..

«Или, — подумала она, — его увлеченность по-прежнему не знает границ. Или он нервничает, и „Господь Всеблагой“ лишь способ потянуть время?» И она ответила: