Пол Бейти - Черный кандидат

– Не смейте влезать, это моя игра. Эти бабки мои тоже.

На место, где недавно стоял шведский моряк, подошел человек со сталинскими усами. Надин перевернула карту: король червей.

– Есть!

Армелло без разговоров выплатил ей выигрыш и снова начал тасовать карты, перебрасывая с места на место. В процессе он «случайно» перевернул короля червей – денежную карту – лицом вверх. Поднимая ее, он отогнул верхний левый угол. Когда он остановился, загиб был отчетливо заметен на рубашке.

– Выбирай, красавица, – сказал он Надин. – Выбирай, чтобы я смог вернуть свои деньги.

Надин перевернула непомеченную карту и разразилась потоком ругательств.

– Это должна была быть эта сраная карта, я следила!

Фарик, облаченный в белую хлопчатобумажную хламиду и белую вязаную шапочку-куфи, завопил:

– Мои деньги!

Он бросил на стол восемьдесят долларов и перевернул тройку треф. Армелло сгреб деньги, потом перевернул червового короля, чтобы показать толпе, что участники были обыграны честно.

– Ничего. Сейчас отыграюсь. Я теперь думаю по-жидовски, – заявил Фарик, искоса поглядывая на Уинстона. – Наблюдая за Жидом, я научился намагничивать свой мозг на поиск денег. Навострять дух на ассигнации.

Он сделал вид, что чихает на плечо Спенсера.

– Ап-Жид! Простите меня, сэр. Найдется у кого салфетка?

Армелло стал двигаться быстрее; казалось, карты прыгают сами собой, а руки просто летают над ними с нечеловеческой скоростью. Время от времени поворачивал короля червей, чтобы продемонстрировать толпе золотое руно. Спенсер старался не отрывать глаз от короля.

– Кто увидел карту? – крикнул Армелло.

Рядок карт с выгнутыми спинками напоминал крыши домиков с высоты птичьего полета.

– Ты увидел? – спросил он у Спенсера, ткнув пальцем тому в грудь.

Тот покачал головой и отошел на два шага назад. Карта с подогнутым уголком буквально кричала: «Вот она я!»

– Кто видел карту? Ты? Ты? Ты? Первая догадка бесплатно.

Никто не ответил. Армелло уже собрался перетасовать каты, когда рука Сталина метнулась к меченой карте. Армелло едва успел прижать карту к столу. Он потребовал у усатого сначала показать деньги. Сталин достал двадцатку.

– Двадцать баксов – не ставка, – сказал Армелло. – Поставишь сотню, я дам тебе двести.

Мужчина медлил.

Чарльз раскрыл бумажник и вытащил пачку двадцаток.

– Я беру его ставку.

Сталин порылся в карманах и вытащил три мятые стодолларовые банкноты.

– Бля! – охнула толпа зевак.

Трясущимися руками Армелло положил на выбранную карту небольшой камешек, быстро порылся в карманах и вскоре держал в руках шестьсот долларов в купюрах разного достоинства.

Надин развернула деньги Сталина, медленно передвигая их к Армелло. Твердой рукой безо всякого тремора Армелло убрал камень с карты. Сталин перевернул ее: двойка пик. Он начал кричать, что его обманули, что карты как-то подменили.

– Я требую возврата!

– Возврата?

Надин успокоила лоха и повернулась к Армелло.

– Дай ему бесплатный шанс. Играй помедленнее. Ну, устрой человеку призовой раунд.

Армелло отказался, убирая мятые банкноты в зажим, и так набитый наличностью:

– Ни хера себе, а если бы он выиграл, он отдал бы мне деньги?

Все прекрасно понимали, что, даже угадав короля, получить свой выигрыш Сталин умудрился бы только с помощью оружия и унести деньги он смог бы, лишь пристрелив Уинстона. Надин провела пальцем по щеке Армелло.

– Ну, пожалуйста.

Армелло перетасовал карты, сунул короля усатому под нос и бросил карту на стол. Короля с отогнутым уголком там больше не было.

– Выбирай, ублюдок!

Рука Сталина повисела над каждой картой, остановившись, наконец, на крайней справа: тройка треф.

– А теперь съебись отсюда! Терпеть не могу долбаных неудачников.

Надин быстро проиграла сотню долларов, и толпа, заподозрив неладное, поредела.

Ты фартовый – нет проблем, моих денег хватит всем.

За твое красное бери мое зеленое.

Ловкость рук, но без обмана – платим деньги из кармана.

Уинстон заметил двух патрульных в районе бульвара, приставил ко рту ладони и негромко, чтобы слышали только те, кому нужно услышать, сказал:

– Валим.

Игра и игроки исчезли с улицы, словно провалились в замаскированный люк.

Уинстон, Спенсер и Брюс, представитель Новой прогрессивной партии, заседали в стейк-хаусе в Театральном квартале. Уинстон погрузил нос в бокал с бельгийским пивом. Аромат ему понравился. По словам Спенсера, там чувствовались нотки абрикоса с оттенком карамели. Уинстон не согласился:

– По-моему, эта штука пахнет алкоголем. И немножко хэллоуинскими сладостями.

Высоко подняв свой бокал, Брюс предложил тост:

– За Уинстона, лучший двигатель прогресса в деле независимых партий Америки со времен Захарии Тейлора.

Спенсер откликнулся на тост бодрым: «Так! Так!» – хотя знал, что причисление Тейлора к кандидатам от третьей партии как минимум сомнительно, поскольку «старик суровый и крепкий» баллотировался от партии вигов, а в то время виги и демократы были, как сейчас республиканцы и демократы, двумя главными силами двухпартийной системы. Борзый приподнял бокал на сантиметр над столом, что-то хмыкнул, а про себя произнес другой тост: За три недели, оставшиеся до выборов, приближающихся с пугающей скоростью.

В последние две недели почти все американские партии, считавшие себя третьими после двух гигантов, пытались вином и яствами перетащить Уинстона на свою сторону. Дармовой либерализм добавил ему добрых пять кило. Суши и терияки из аллигатора от Партии зеленых. Петух в вине, свежая паста и лимонный мусс с печеным кокосом и голубикой от Партии работающей семьи. Фракция получателей социальной помощи угощала его и «консультанта» копченым лососем из залива Фанди с израильским кускусом. Новая партия не жалела расходов и настояла, чтобы Уинстон заказал себе вторую порцию стейка из желтоперого тунца на сычуаньском перце. Партия нового альянса подала к столу внушительную порцию креветок и тушеной окры.

Все обеды проходили по схожей схеме. Приглашающая сторона, обычно один белый сооснователь партии и два-три цветных функционера рангом пониже, открывали беседу заявлением, что Партия Х – многорасовая организация. Но если во время дальнейшего разговора Уинстон упоминал расу, хор, певший ему дифирамбы, сообщал, что расовый вопрос мертв. Что если история нас чему-либо и научила, так это что использование расового угнетения в качестве фундамента для политического переустройства обречено на провал. Что бы ты ни делал, расизм в обществе не исчезнет. Он, может, ослабнет, но сохранится. Основной упор будущей борьбы за демократическое достоинство должен делиться на социальный и экономический классы. Далее следовало: «Уинстон, еще кальвадоса?» Сам же Уинстон тихонько попивал свой десятидолларовый аперитив, пытаясь выглядеть как можно стильнее. Интуиция говорила ему, что если расизм невозможно искоренить, то и бедность никуда не денется.