Камен Калчев - Софийские рассказы

— Абиссиния выпила керосин! — подал голос кто-то из толпы, по-прежнему стоящей с поднятыми кулаками и ждущей меня.

Одноглазый с ключами приказал мне повернуться кругом, чтобы осмотреть мою шею, потом потребовал показать руки и грудь, чтобы убедиться, что я не болен паршой. В заключение он все же ударил меня ключами, но не по голове, а по рукам, сказав, чтобы я их убрал. Только тогда я и получил разрешение присоединиться к заключенным. Меня сразу же подняли на руки и унесли в полумрак помещения с криками «ура» и радостными возгласами. Позже, когда я уже привык к порядкам в «Сапожной», я понял, что нелегальная комсомольская организация устраивала подобную встречу всем новоприбывшим политическим заключенным, чтобы с самого первого дня вселить в них мужество.

Одноглазый ключник с хриплым голосом был единственным представителем тюремной управы. Он жил рядом с нами, конечно в отдельной комнате, которую называли комнатой ключников. Мне запомнился его живописный вид: свернутый набок острый птичий нос, квадратная, всегда сальная борода, желто-зеленое лицо, покрытое прыщами, крупные челюсти, которые никогда не были выбриты как следует, и черная форма. Запомнил я его и потому, что у него было жуткое прозвище — Смерть, приклеившееся к нему с той минуты, как его назначили ключником в тюрьме.

В тот вечер я, ошеломленный такой горячей встречей, не мог понять, что происходит со мной. Меня носили по тюрьме, качали, подбрасывали, кричали, читали стихи. Потом меня отпустили, чтобы я успокоился. После этого ко мне подошли два пожилых заключенных и спросили, не голоден ли я. Я ответил, что не голоден, но они не поверили и отвели меня в сторонку, чтобы я съел ломоть хлеба с медом. Из их слов я понял, что они — представители гигиенической комиссии, которая заботится о чистоте и порядке в помещении, и что положение с «жилплощадью» в «Сапожной» катастрофическое. Сейчас главной заботой было найти мне место для сна. Это была сложная задача. На лицах их я видел растерянность… Я слушал, молчал и покорялся, зная, что нахожусь среди настоящих товарищей. Именно к ним я и стремился, еще когда находился в полиции. «Как устроите, товарищи, — повторял я, — так и будет. У меня нет претензий!» Они водили меня по помещению, советовались, опрашивали других заключенных, но места, где бы я мог, как говорится, приклонить голову, пока не было. Приблизилась полночь, прошла смена караула, закрыли дверь, а я все еще не спал. Деревянные нары, стоявшие вплотную вдоль стен продолговатой комнаты, разделенные посередине только узеньким проходом, были переполнены людьми, которые уже спали, накрытые одеялами, шинелями, пальто и какими-то лохмотьями. Напрасно мы обходили и заглядывали повсюду с надеждой найти хотя бы одно местечко.

— Как сельди в бочке, — вздохнул один товарищ из комиссии. — Яблоку негде упасть!

— Эй, и так было ясно, что бай Стоян будет спасать положение, — откликнулся другой, имея в виду самого себя, потому что, как я понял, именно он и был тем самым бай Стояном, на которого намекал. — Однако не будем больше терять время. Мы и так припозднились, нас будут ругать.

— Да, иного выхода нет, так оно и будет, — озабоченно продолжал другой.

— Где один, там и полтора, — улыбнулся бай Стоян, оглядев меня.

Я стоял посередине прохода, испытывая неудобство оттого, что принес столько беспокойства людям.

Так мне пришлось устраиваться вместе с бай Стояном на его деревянных нарах, покрытых протертым соломенным тюфяком. Я не терял надежду, что когда-нибудь и для меня освободится местечко. В эту первую ночь, издерганный и взволнованный пережитым, которое обрушилось на меня, я долго не мог заснуть…

Человек, который разделил со мной свое скромное ложе, был высоким, русоголовым, с ясными синими глазами и грустным задумчивым взглядом. Говорил он медленно, низким голосом, задавал неожиданные вопросы, любил поучать. В этот вечер, когда мы устраивались на ночлег, он дал мне свою подушку и одеяло, разделся, повернулся ко мне спиной, чтобы меня не смущать, и пожелал мне спокойной ночи.

Под потолком, как раз над нашими головами, горела яркая электрическая лампочка, и свет ее очень беспокоил меня. Я укрылся с головой, но он проникал и через одеяло, не давая мне заснуть.

— Мешает спать, — пробормотал я.

— Здесь тюрьма, — успокоил меня бай Стоян, — свет не гасят, боятся, как бы мы не сбежали.

Я подумал, что он шутит, но он повторил еще раз, что лампочки горят всю ночь, и посоветовал мне закрыть глаза. «В пять нужно вставать!» — предупредил он меня. Я свернулся калачиком, прижался лицом к соломенной подушке, умаявшийся и ошеломленный храпом спящих людей, и долго молчал. Заснуть я не мог. Вскоре засвистел носом и бай Стоян. Затем он начал пыхтеть, как мех нашей сельской кузницы. Мой сосед с другой стороны хрюкал, давился и хрипел, как будто был при смерти. Я заткнул уши, чтобы не слышать его, но он начал чавкать и что-то несвязно бормотать. Все-таки бай Стоян был деликатнее: он свистел носом и пыхтел равномерно. Поэтому я повернулся к нему и заткнул уши еще плотнее. Сколько я лежал так, не помню, но утро застало меня с открытыми глазами.

Точно в пять Смерть заколотил в дверь. Кто-то крикнул: «Подъем!» С нар вскакивали сонные люди, сбрасывали с себя одеяла и тряпки и бежали к умывальнику, чтобы занять место прежде, чем там соберутся другие. Стучали деревянные подошвы, слышались крики, приказы. Каждый спешил. Только Смерть стоял спокойно перед дверью и считал. Черт его знает, что он там считал. В коридоре уже бренчали баки — это принесли чай с мармеладом. Возле двери выдавали хлеб на весь день — семисотграммовый потрескавшийся кукурузный, с примесью пшеницы, кусок. В майке и коротких трусах бай Стоян торчал уже в умывальной. Он так быстро вскочил с постели, что не успел мне сказать «доброе утро».

Приунывший и помятый от бессонницы, с полотенцем через плечо и бакелитовой мыльницей в руках, я встал последним в длинной очереди. Так в софийской Центральной тюрьме началось для меня утро в августе 1935 года. Я долго ждал. Бай Стоян выбрался из умывальной, вытирая мокрое лицо, покрасневшее и посвежевшее, и подмигнул мне.

— Выспался, земляк?

— Выспался, бай Стоян.

— Делать нечего, будем тянуть эту лямку.

Его красивые зубы, белые и ровные, ослепительно блеснули. Потом он вдруг стал серьезным, потерял свой свежий вид и озабоченно добавил:

— Решил записать тебя в свою столовку. Промой глаза и приходи. Жду тебя.

— Спасибо, бай Стоян. Приду.

В книге «Как я искал свое будущее» я ничего не рассказал о Стояне Гайтанове из села Лыките Тырновской околии, о его гостеприимстве, которое согрело меня и ободрило в ту августовскую ночь. Я не трогаю и его биографию, которая вырисовывалась на моих глазах, сложная и запутанная… Я не писал о бай Стояне, хотя думал о нем очень часто. Сейчас, спустя сорок лет, я снова вижу его как бы присыпанное мукой лицо и ищу объяснение его поступкам. Спрашиваю себя иногда: кто он был? Почему его осудили на семь лет строгого тюремного заключения? Что его заставило подружиться со мной? Может быть, то, что мы были земляками, оба родились в Тырновском крае? А может быть, то, что я каждый вечер, прежде чем уснуть, слушал его рассказы о женщине, которую он любил? Не знаю, но, как бы там ни было, все это помогало укреплению наших связей и тому, что я надолго остался возле него на соседних нарах, которые освободились через месяц. Притом мы были и в одной «столовке», то есть ели вместе с двумя товарищами из гигиенической комиссии и делились принесенной едой, которую мы получали от наших близких каждую пятницу. В этой столовке я был самым бедным, потому что у меня не было того, кто периодически носил бы мне еду. Бай Стоян был самым «богатым» из нас — его любимая работала в гостинице и оттуда могла снабжать его большим количеством еды: колбасой, котлетами, слоеным пирогом с брынзой, а иногда и чем-нибудь приготовленным ею: печенкой с рисом, бараниной, приправленной луком, или курицей в соусе. Бай Стоян гордился кулинарными способностями своей невесты. Он всегда говорил: «Когда поженимся с Бонкой, такую свадьбу сыграем! Всех вас приглашу. Наедитесь, по крайней мере, как поповские дети в день поминовения усопших».