Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

«Я врач, и для меня закон природы — это закон разума».

«Давая тогда согласие на эвтаназию, я был полностью уверен в нашей правоте, как и сейчас уверен».

«Смерть — это освобождение. Смерть — это жизнь, равно как и рождение. Мы никогда не считали себя убийцами».

«У меня на сердце лежит бремя, но не бремя преступления, а бремя ответственности за непростые решения, которые мне пришлось принимать как человеку и как врачу» [36] Из речи Карла Брандта на Нюрнбергском процессе. .

Когда пришло время, он надел красный мундир и отправился на эшафот. Его сын, его единственный ребенок, отказался навестить его перед казнью. Но я… Я был рядом, когда он поднимался по тринадцати ступеням и когда ему на шею надели петлю с тринадцатью шлагами. Он начал произносить речь, однако наброшенный колпак оборвал его на полуслове. Люк распахнулся и свесился, как язык. Пустота разверзлась, петля затянулась… Но ведь смерть — это освобождение. Смерть — это жизнь.

«Умерщвление не доставляло нам удовольствия, напротив, это было непросто, — заявят медсестры. — Нам и в голову не приходило ослушаться приказа. Мы, как солдаты на фронте, сжав зубы, исполняли свой долг». Я смотрю им в глаза, но они меня не видят. Я давлю им на плечи, свешиваюсь с потолка, прилетаю на подоконник. «Если пациент беспокоился, что случалось нередко, тогда процедуру проводили трое». Я заполняю пространство, я дым, я тень, я призрак того, кем мог бы стать. «Пациенты получали освобождение от ужасных страданий. Мы брали их на руки и ласково гладили, когда давали лекарство».

После моего рождения мама согласилась на стерилизацию, чтобы исключить всякую возможность повторения подобной неприятности. Вот она лежит на операционном столе. Ей надевают маску, и она считает в обратном порядке. Десять. Девять. Восемь. Теперь меня не просто нет — меня уже никогда не будет. Как папа тогда ей гордился! Пример какой высокой сознательности она подала! Скоро она вновь станет матерью — сирота уже отобран в новом Рейхе и едет к ним. Скоро она получит своего идеального мальчика, свою награду, а досадный брак нужно поскорее забыть.

Теплым весенним днем Эрих садится на поезд до Берлина. По приезду он первым делом отправляется на Норманненштрассе, в серое бетонное здание, которое совсем недавно было штаб-квартирой Штази. Карина и Штеффи несколько лет уговаривали его запросить свои материалы. Но Эрих не мог заставить себя отправиться в мрачное здание на Диттрихринг в центре Лейпцига. Ведь его здесь многие знают и могут увидеть!

— И что с того, если тебя кто-то увидит? — удивлялась Штеффи.

— Тогда они будут знать, что я делаю.

Когда Эрих сообщил дочерям, что собирается в Берлин, они насели на него еще больше.

— С материалами можно ознакомиться прямо там, — заявила Карина. — Мы узнавали.

Стопка папок, которую выдали Эриху, оказалась очень внушительной, с ладонь толщиной. Он садится за стол и начинает беспорядочно их перебирать, не зная, с какой начать. Потом по привычке оборачивается — конечно, никто за ним не следит. Он уже никому не интересен.

Самая свежая запись относится к 1989 году. Эрих принимается читать, продираясь в прошлое через сотни забытых поездок, разговоров и покупок.

«26 апреля 1975 года в 13.07 Кренинг Эрих, одетый в коричневые брюки и синий пуловер с коричневыми манжетами и поясом, подошел пешком к Центральному вокзалу Лейпцига и вошел в западное крыло. Пройдя через терминал, он направился к киоску, где в 13.15 купил кофе. Наличие или отсутствие молока в напитке не установлено».

Эрих смотрит на хрупкие страницы, придвигает их ближе, пока слова не превращаются в пыль, но за ними ничего нет — пустота. Обычная, ничем не примечательная жизнь, рассказанная теми, кто скользил за ним тенью, следил из-за угла, ждал в припаркованных машинах, подслушивал телефонные разговоры. Некто с кодовым именем «Кернер» нарисовал подробный план их квартиры в июле 1980 года. Сталкивались ли они на улице? Ездили вместе в автобусе? Были указаны размеры каждой комнаты и расстояние от дивана до телефона и от кровати до выключателя. Эрих попытался припомнить то лето. Не показалось ли ему что-то странным тогда? Неровно висящая картина, приоткрытая дверца шкафа. Если «Кернер» установил подслушивающее оборудование, возможно, оно до сих пор работает и передает никому не нужные секреты в несуществующую страну.

Эрих переворачивает страницы, строки выцвели и превратились в струйки дыма. Ему вспоминаются бумажки из разрушенного театра, крошечные обрезки, которые Зиглинда держала в кармане, как деньги: «любовь», «милосердие», «обещание», «жалость», «память». Эриху хочется разбить фразы, громоздящиеся перед ним, и вставить туда драгоценные слова.

Он перелистывает страницу за страницей, пока не останавливается на самой первой.

Мужчина: Можно построить гигантскую катапульту из эластичных бинтов.

Женщина: Это должны быть очень большие бинты.

Мужчина: Или сотни маленьких.

Женщина: Тысячи.

Мужчина: [неразборчиво]

Женщина: Реактивный рюкзак.

Мужчина: На какой тяге?

Женщина: Компост. Шампанское. Или маринованный лук моей мамы.

Мужчина: Думаешь, поднимет двоих?

Женщина: Зависит от ядрености лука.

Мужчина: [неразборчиво]

Женщина: Телескопические?

Мужчина: Да.

Я вижу, как он закрывает папку и идет через весь зал к стойке.

— Спасибо, я закончил.

Выйдя на улицу, Эрих подзывает такси и просит водителя отвезти его в Шарлоттенбург. Смотрит в окно, пытаясь найти хоть что-то знакомое. Перед огромным супермаркетом турок раскладывает на лотке ананасы и апельсины, внутри магазина на полках стоят десятки видов масла и йогурты с дюжиной разных вкусов. Неоновые лампы свисают с потолка, как дорожки лунного света. Когда Стена пала, они с Беттиной долго терялись в магазине перед бесконечными рядами товаров, не зная, что выбрать.

Выйдя из такси, Эрих останавливается перед подъездом, надевает очки и просматривает список имен.

— Эрих? — раздается голос из-за двери.

— Да, это я.

— Входи, — говорит Зиглинда и открывает дверь.

Ясным октябрьским днем мужчина и женщина, взявшись за руки, идут к колонне Победы. Та возвышается над городом, словно гигантская каменная свеча с сияющей фигурой вместо пламени. Последний раз они были здесь еще детьми, и тогда улица носила совсем другое имя, а небо и город окутывал едкий дым. Золотая богиня с лавровым венком была грязным пятном, смутным напоминанием о былом сиянии.

На секунду пара останавливается перед ступенями, ведущими вниз, но все верно — им сюда. Они проходят под оживленной дорогой и оказываются прямо у гранитного основания, испещренного следами от пуль. Такие же раны видны и на бронзовых барельефах: прусские войска идут в бой, кони бешено сверкают глазами, командир, обнажив меч, зовет солдат за собой, трубач играет атаку. Священник в разбитой церкви венчает обезглавленных жениха и невесту. Король, лишенный ног, и наследный принц, лишенный лица. Былые победы, разрозненные и расколотые на части. Я вжимаюсь в эти плоские декорации, в эти дыры. Я смотрю на восток и на запад. Я отбрасываю тень, крошечную, ускользающую и нечеткую.