Маргарита Зверева - Солнце внутри

Разумеется, тогда я этого не ощущал и уж точно не делал подобных сравнений. Я просто чувствовал себя самым счастливым мальчиком на свете. Избранным. Меня ждало великое будущее, и на этом фоне меркло исключительно все. Все-все на свете. Я все больше терял страх и все больше понимал, о какой свободе говорил Барон. Я ничем не был обязан никому, кроме себя. И Барона. Но в этом для меня не было проблемы. В конце концов, я не видел его вживую уже так давно, что это позволяло мне плести свои идеализированные мифы вокруг его персоны. Ведь он не только баловал меня, но и заботился обо мне заочно так, как не смог бы никто другой. Я чувствовал его руку в любой слишком легко дававшейся затее, будь то небольшая роль в моем любимом театре или поступление на журфак МГУ. Журналистика… Я так погрузился в грезы о ней, что на время даже забыл про доктрину безамбициозности. Барон молча слушал мои оды. Наверное, потому, что понимал: пыл этот быстро угаснет. А он действительно угасал все больше с каждым курсом. С одной стороны, я радовался, что все возвращается на круги своя и что не придется расстраивать Барона. А с другой – таил в глубине души надежду, что страсть эта может еще возродиться. Как бы то ни было, новость о том, что меня посылают на какой-то международный симпозиум юных журналистов в Амстердаме, я воспринял с большим энтузиазмом. Во-первых, я уже давно не путешествовал, во-вторых, Амстердам навсегда запомнился мне недосягаемым городом будущего, а в-третьих, мне было от чего бежать в Москве. А признаться в этом Барону я никак не мог. Я только надеялся искоренить в себе эту напасть до того, как вороны накаркают ему о моих непростительных проступках. И Амстердам мне казался для этого искоренения самым подходящим местом.

Если до поездки я еще как-то и мог сомневаться в причастности Барона к этой затее, то по приезде в отель ясность стала предельной. Отель был не просто шикарным, он превосходил все, что я мог намечтать при самом лихом полете фантазии. Не обилием золота и неумелой помпезностью, которых я как раз достаточно насмотрелся в разбогатевшей Москве, а умелой элегантностью и безупречной подборкой цветов, тканей и живых букетов.

«Да уж, что ни говори, а великий художник дремлет в любом рядовом голландце», – думал я, рассматривая свой номер стоя, так как сидеть при такой красоте казалось неподобающим. При всей узости белого здания, расположившегося на одном из центральных каналов Амстердама, на размер номера никак нельзя было пожаловаться. Помимо широкой двухместной кровати в нем умещались круглый стеклянный стол с двумя креслами, шкаф и комод. Вся стена, выходящая к каналу, состояла практически из сплошных окон, и, рассматривая похожие здания на другом берегу, я понял, что номер мой занимал всю лицевую сторону третьего этажа. На окнах с широкими белыми рамами висели тяжелые пурпурные занавески, которые были всего на пару тонов темнее стен, но светлее фиолетового ковра. Кресла, покрывало кровати и декоративные подушки повторяли цвет занавесок, но обрамляли его золотой оправой или узорами. Ненавязчивым золотом также поблескивали ночники и висящая между белыми балками хрустальная люстра, которая тем не менее нисколько не создавала тяжелого впечатления, так как хрусталь опускался не каскадом, а отдельными крупными каплями.

Протянув руку к выключателю, я нажал холодными пальцами на одну из кнопок, но вопреки моим ожиданиям включилась не люстра, а иллюминация над окнами. Я нажал на следующую кнопку, и в этот раз зажглись небольшие фонарики рядом с ночниками, явно предназначенные для чтения. В третий раз я наконец попал на выключатель самой люстры, и тут номер засиял уже во всей своей переливающейся красе на фоне внешней серости.

Тут только я наконец разжал кулак и выпустил тяжелый чемодан из руки. Голова кружилась, но я не мог понять отчего. От перелета ли, волнения, от невозможной красоты или мягкого аромата роз, которым был залит номер. Я подошел к столу, на котором действительно стоял свежий букет, и наклонился к нему. Розовые бутоны пощекотали мой нос, и я ладонью провел по ним и по светло-зеленой траве, которой были окружены цветы. Дома я редко покупал цветы и не считал себя особым знатоком, но я был уверен, что ничего подобного еще не видел ни в одном магазине, и уж точно не у бабулек, торгующих замученными букетиками рядом с метро. Потому что невозможно было увидеть взрыв чистой гармонии и не обратить на него внимание. Тогда мне впервые пришла мысль, что цветок может быть приветом из какого-то иного, совершенного мира. Намеком на то, что такой мир существует. Но так как вдаваться слишком глубоко в поэзию мне было запрещено, я быстро выпрямился, прошел обратно к выключателям и вновь погрузил номер в относительную тусклость.

Почти с некоторым разочарованием я отметил, что он все еще божественно красив, но тяга к поэзии у меня почти прошла. Сев в одно из кресел, я достал из кармана свои девятистрелочные часы и уставился на циферблат. Часы имели свойство быстро вправлять мне мозги при любых временных помрачениях рассудка, и я прибегал к ним как к целебному эликсиру. Стрелки стояли так, как они стояли всегда, и от этого на душе становилось спокойно. К тому же Барон говорил, что наслаждаться жизнью не просто можно, а нужно при любых обстоятельствах, только если наслаждение не переходит границы. А границы я сам для себя определил как слишком глубокое осмысление красоты и трепетное переживание прекрасного. Наслаждение должно было быть потребительским, но никак не созидательным. Так я это понимал, и Барон был более чем доволен моими душевными достижениями. К тому же Барон сам поселил меня в этот отель – в чем я более ни капли не сомневался. А это означало, что ответственность за чрезмерное любование отчасти перекладывалась на него.

Я захлопнул часы и глубоко вздохнул с закрытыми глазами.

– Все нормально, – спокойно проговорил я себе вслух, в то время как вообще-то хотелось прыгать и визжать от восторга. – Ничего меньшего я и не достоин.

Поморгав, я вытер вспотевшие ладони о штаны и взял листок, лежавший рядом с букетом на столе. Бумага была плотная и настолько гладкая, что возникала потребность ее наглаживать, как животное. Я же ограничился легким пробегом кончиков пальцев по поверхности и прочитал приглашение на первую встречу молодых журналистов, ради которой я, по сути, и прилетел, даже если мысли мои теперь стремились отнюдь не к скучным залам с еще более скучными людьми. «И невыносимо скучными разговорами», – закатил я глаза, прочитав тему обсуждения:

Журналистика в горячих точках и человечность .

«Ну, сколько уже можно мусолить вопрос этой несчастной морали? Есть хоть что-нибудь, что еще не было сказано по этому поводу миллион раз?» Я уже даже заранее знал, какие фотографии будут показываться и какие случаи обсуждаться. Заранее слышал сокрушенные девичьи голоса и вечно одинаковые доводы прожженных солнцем и опытом дядечек, по большей части желающих просто похвастаться. «Хотя вроде бы в этот раз дядечек быть не должно, – вспомнил я. – Зато будет много взволнованных девушек».