Маргарита Зверева - Солнце внутри

– Очень рад приветствовать всех вас на нашем симпозиуме! – прервал бодрый мужской голос мои мысли.

Оратор сидел в самом центре буквы П и был настолько молод и невзрачно одет, что сначала я принял его за одного из студентов. Мне стало слегка некомфортно в своем черном костюме и белой рубашке. Я уже давно привык быть одетым несравнимо лучше моих сверстников, но среди серьезных взрослых людей я обычно все же не так явно выделялся. Помрачнев, я опустил плечи и втянул голову в невольной попытке скрыться. Тем временем оратор успел представиться как один из организаторов симпозиума и выдавал одну пустую фразу на хорошем английском за другой. Студенты вежливо и, по всей видимости, искренне улыбались и кивали. Мое же настроение почему-то портилось не по минутам, а по секундам. Я тоскливо уставился в окно, в которое уже светило солнце. Может быть, переменчивость голландской погоды так влияла на мое душевное состояние.

– Как вы знаете, тема нашей сегодняшней встречи – мораль в журналистике, – выхватило мое сознание фразу из потока слов, и я повернулся к ведущему, который, несмотря на довольно молодой возраст, был совершенно лысым. – Я знаю, что все, наверное, уже устали от подобных разговоров, но мой опыт показывает, что дискуссии такого рода бывают весьма плодотворными и интересными. Особенно когда они ведутся в таком интернациональном составе. Все же взгляды могут довольно сильно отличаться от нации к нации, хотя мы, конечно, в глубине души все едины…

Я мысленно закатил глаза и отключился. Люди, изъясняющиеся шаблонными фразами, казались мне верхом банальности, и я не мог понять, как им было не скучно с самими собой. Вместо этого я пробежался глазами по фотографиям на противоположной стене и с некоторым огорчением отметил, что мне знакома каждая из них. Все они были знаменитыми примерами выполнения журналистского долга или вопиющей бесчеловечности – смотря как к этому относился зритель. Африканская девочка с поджидающим ее стервятником, зажатая в воде маленькая колумбийка, пристально смотрящая в камеру абсолютно черными всезнающими глазами, бегущие от горящего напалма вьетнамские дети – война, война, война… Были там и фотографии менее известные широкой публике, но знакомые, вероятно, любому студенту факультета журналистики по всему миру. Кадры родителей, только узнавших о гибели ребенка, или подсудимых перед исполнением смертного приговора. Заполученные, естественно, без разрешения и уж тем более без соблюдения границ частного пространства. Я зевнул.

Тем временем организатор затих и подбадривающе кивал молодому пареньку, которому выпало представляться первому. Паренек мельтешил глазами, краснел и слегка заикался от волнения. Приехал он из Германии. Я подпер рукой подбородок и вздохнул. Прямо через дорогу находились как Рейксмузеум, так и музей моего старого доброго знакомого Ван Гога, и я с большим удовольствием променял бы компанию зеленых журналистов, готовых философствовать о морали, на общество Рембрандта, Вермеера и того самого Ван Гога, давно уже все сказавших. Я вообще предпочитал общество людей искусства. Обычно мне с ними было интереснее. Радовало только то, что мероприятие должно было длиться не особо долго, а от любых внеплановых инициатив я смог бы легко отмазаться, сославшись на важную встречу. Одет я был, к счастью, более чем подходяще. Забывшись, я даже открыл карманные часы, но они стояли по своему обыкновению.

Ребята приехали практически из всех стран Европы и Америки, последняя меня нисколько не интересовала. Я вслушивался в акцент каждого, пытаясь по нему понять, насколько красив их родной язык. Когда подошла моя очередь, я быстро отделался парочкой фраз и, не дожидаясь вероятных вопросов, повернулся к следующему в ряду, чтобы меня поскорее оставили в покое. Когда тот заговорил, я выдохнул и облегченно вновь предался своим мыслям. А мысли эти кружились по большей части вокруг искусства и культурных мероприятий, и я знал, что если первое – а вернее, чрезмерное в него погружение – Барон не особо приветствовал, то второе всегда приходилось по душе. Он радовался, когда я рассказывал ему, куда меня пригласили, с кем я там познакомился, что ел и пил, и, конечно, что на мне было надето. Трудно было поверить в то, что мы действительно не виделись уже целых семь лет. Все-таки, несмотря на это, его присутствие в моей жизни было вполне ощутимо. Я думал о том, где и когда он мог бы меня поджидать, и раз за разом приходил к выводу, что абсолютно везде и в любой момент. Так как я не сомневался, что слежка за мной велась непрестанно и он просто выжидал правильное время. Если в первые пять лет нашего знакомства я не осознавал проводимый надо мной мониторинг, то после Парижа чувствовал его постоянно.

Надо сказать, что сначала такое беспрерывное наблюдение несколько напрягало меня, хотя и сопровождалось выгодами разного рода. Но через пару лет я почти что перестал замечать его. Я перестал оглядываться на следующие за мной машины и стаи ворон, перестал выискивать камеры в новых помещениях и ловить слишком длинные взгляды попутчиков в метро. Это не означало, что я перестал замечать слежку. Это означало, что я просто перестал ею тяготиться. Пока Барон не владел телепатией и пока мои мысли принадлежали только мне, я был вполне доволен.

Время от времени я вслушивался в разгоревшуюся дискуссию и реплики остальных участников, которые мне казались не особо глубокомысленными. Грубо говоря, все сходились на том, что сволочью быть не надо. А вот тонкую границу между профессионализмом и сволочностью еще стоило определить. Особо рьяно выступала одна хрупкая девушка из Прибалтики. Длинные пряди ее темно-русых волос выбились из косы, и она слегка потряхивала головой, чтобы отбросить их от лица.

– Знаете, что мне кажется чуть ли не самым чудовищным в этой истории? – говорила она возбужденно. – Тот момент, когда корреспондент вспоминает свою собственную дочь и плачет. Понимаете, он плачет не по умирающему ребенку перед ним, а из-за своего ребенка, у которого в тот момент все прекрасно!

Речь шла как раз о той маленькой африканской девочке, умирающей от голода, сразу понял я. Молодой фотограф, Кевин Картер, сфотографировал ее вместе с поджидающим ее смерти стервятником в Судане. По словам самого Картера, настраивая объектив, он ждал где-то двадцать минут, чтобы стервятник расправил крылья. Именно таким ему виделся идеальный кадр. Стервятник не сделал ему такого одолжения. А девочка на тот момент передумала умирать, встала и пошла шаткими невесомыми шагами дальше – неизвестно куда. Тогда-то Картер и всплакнул, вспомнив, что дома у него тоже имеется девочка аналогичного возраста, только с совсем не аналогичным весом. Несмотря на неоперативность стервятника, кадр получил Пулитцеровскую премию и обеспечил Картеру всемирную славу. И скорую смерть. Всего в тридцать три года фотограф прицепил к выхлопной трубе своей машины шланг, провел его в салон, закрылся и включил двигатель. Разумеется, всемирное сообщество тогда облегченно решило, что вот она, расправа за ту неоказанную помощь африканской девочке. В конце концов, совсем рядом был лагерь ЮНЕСКО, и особых жертв от фотографа не требовалось. Просто взять ребенка и донести пару сотен метров. И хотя в предсмертном письме Картер ссылался в первую очередь на отсутствие денег, а не на замучившую его совесть, я также не мог отделаться от мысли, что какие-то поступки оставляли настолько глубокие следы в человеческой психике, что действовали как бомбы замедленного действия. Можно было прогнать память о них из своего сознания, но подсознание обмануть было невозможно. В этой истории мне было жалко всех. И девочку, и Картера, и стервятника, невольно послужившего прототипом зла, хотя виновными в катастрофической ситуации в Африке были совсем иные и куда менее мифические силы.