Маргарита Зверева - Солнце внутри

– Я не считаю, что у меня есть право, – начал я, но он перебил.

– А может, ты прав, Адам, – сузил он веки. – Подсчитай мой год рождения, и ты легко поймешь, какие перипетии в истории мне пришлось пережить. Ты же умный мальчик, правильно? И, может быть, да, я решил для себя, что опция так называемой любви для меня как раз не опция. По крайней мере, в этом мире, пронизанном смертью. Вот увидишь, Адам, там со своих облаков, в которые ты явно веришь, что я проснусь через сто, двести или пятьсот лет, и тогда мир будет выглядеть уже совсем иначе. Совсем! Мы сможем рассчитывать на что-то. Появятся гарантии! То есть не мы, прости, ты же не хочешь… Ты предпочитаешь страдать и умереть ради какой-то зыбкой любви, которую мог бы потом получить, я повторюсь, с гарантиями. Ты – как ребенок, которому предлагают съесть пирожное сейчас же или подождать десять минут и получить два. Ты вроде бы не глупый, но все же выбираешь первое.

– Да, только что Зоя – это не пирожное, – отозвался я устало. – И если у времени и есть какое-то преимущество, то это, наверное, то, что мы в нем можем доказать свою способность любить. Совсем без гарантий, Барон. Видимо, на то оно нам и дано. Чтобы мы успели научиться любить по-настоящему, со знанием того, что все потеряем.

– И ты готов потерять все? Даже себя? – пытливо сверлил во мне дыры Барон. – Потому что, согласно твоей теории о целом, которое больше суммы его частей, ее смерть отхватит и добрую часть тебя.

– Готов, – уверенно кивнул я. – Потому что я приобрел несоизмеримо больше любой боли, которую мне еще придется перенести.

Несколько мгновений мы стояли в темном коридоре и молча смотрели друг другу в глаза. В какой-то момент мне захотелось броситься к нему, спрятать собой его хрупкое тело от тучи, которая летала над ним, умолять его пойти со мной, кричать, что люблю его, как отца, и не уйду без него. Но Барон первый опустил взгляд и взялся за ручку двери.

– Прощай, Адам, – сказал он еле слышно. – Ты был мне практически сыном, и теперь я понимаю, что это было опасной игрой. Потому что мне теперь намного больнее терять тебя, чем я планировал. Видно, все зашло слишком далеко… Видишь ли, я больше не хочу ничего доказывать. Все, в чем я нуждаюсь, это покой.

И дверь необратимо закрылась перед моим лицом. У меня не было никаких сомнений в том, что больше она не откроется. Я положил на толстое дерево ладонь и прислонился к нему полыхающим лбом. Только тут комок в груди несколько разжался, и слезы покатились, капая с кончика носа на пол.

Так я стоял несколько минут, а потом стремительно покинул здание, спугнув ворон.

Весь следующий день я молчал, а Зоя не задавала мне никаких вопросов, считывая намеки на произошедшее по моим беспокойным глазам. Я перекатывал мысли, как бильярдные шары. Некоторые вяло и бесцельно зависали где-то посредине стола, некоторые выстреливали совершенно не туда и с ударом отлетали от стенки, отдавая страшной головной болью, а некоторые все же находили верный путь и с облегчением падали в лузы. Только ближе к полуночи мне удалось утопить все шары. Отступив на шаг от стола, я перевел дух и еще раз осмотрел его хорошенько, чтобы не упустить какого-нибудь маленького беспризорного шарика. Но стол был чист, все мысли оказались на своих местах, и я наконец успокоился.

Тогда я выпил чашку крепкого чая, так как не собирался спать этой ночью, и прошел в спальню. Зоя сидела в кровати и смотрела в окно. Рядом с ней лежала открытая книга обложкой вверх. Сперва я удивился, что она не спит, как обычно, но потом вспомнил, что последние дни она бодрствовала все чаще и была даже как-то возбуждена, но без тревоги, а скорее радостно. Я осторожно сел рядом с ней и тоже выглянул в окно. Луна была невероятно большой и идеально круглой, так что отчетливо виделись кратеры.

– Однажды мне кто-то сказал, что на луне запечатлено первое убийство человечества, – проговорила Зоя, не сводя глаз со светлого ночного неба, – как Каин убивает Авеля. И с тех пор я каждый раз, когда смотрю на нее, пытаюсь рассмотреть их силуэты, но не вижу ничего, кроме размытых теней. Наверное, мне просто не хватает фантазии.

– Или тебе просто сказали глупость, – улыбнулся я.

– Почему глупость? – пожала она совсем обострившимися плечами. – Ты же вроде не из тех слепых и глухих, которые с серьезным видом отвергают любые намеки на тайны в их полностью понятном и скучном мире.

– Глупость, потому что зачем запечатлевать на чем-то столь прекрасном, как луна, такие страшные вещи, – пояснил я.

– Ну в назидание, например, – убрала Зоя темную прядь за ухо. – Представляешь, что было бы, если бы каждый, кто задумал убийство, до того, как замахнуться ножом, посмотрел бы на луну и увидел там Каина? Не было бы больше убийств!

– Или были бы только убийства, совершенные днем, – подшутил я.

– Ты смеешься надо мной, – насупилась она.

– Совсем нет, – ухватил я ее за руку, которую Зоя попыталась отдернуть, и в тысячный раз испугался ее худобе. – Просто я думаю, что убийцы не смотрят на луну, Зоя. Никогда.

Пальцы ее расслабились, а брови распрямились, и пару мгновений она задумчиво смотрела мне в глаза, а потом вздохнула и грустно кивнула.

– Ты снова читаешь «Момо»? – указал я на книгу.

– Что? – рассеянно последовала она моему взгляду. – А, ну да… Оказывается, время играет в твоей жизни важную роль, так что я решила тоже немного о нем подумать, перед тем как… Перед тем как оно станет для меня вовсе незначимым понятием. К тому же эта книга напоминает мне наше знакомство. И мне приятно вновь переживать те дни… Нет, подожди, – увернулась она от моей попытки обнять ее. – Я хочу рассказать, что мне тут пришло в голову. Хотя это наверняка покажется тебе слишком банальным. Все-таки мне очень далеко до космологии и всех тех умных…

– Перестань! – перебил я ее. – Расскажи, пожалуйста, прошу тебя!

Я настаивал не из вежливости. Каждое слово, произнесенное Зоей, казалось мне сейчас столь ценным, что хотелось закрыть его в сундук и хранить потом, как иглу Кощея Бессмертного.

– Нет, ну серьезно, ничего такого, – немного засмущалась Зоя. – Мне кажется, это вообще каждому ребенку понятно. Вон в «Момо» же как? Взрослые теряют время, которое пытаются сэкономить спешкой. Это ведь никакая не выдумка! Чем больше мы спешим, тем быстрее оно летит, унося с собой сотни упущенных возможностей. Возможностей, которые потом уже не нагнать и не вернуть. Один неувиденный закат, два непонюханных цветка, три непоцелованные щеки… Ведь пока ты бежишь и думаешь о будущем, даже самом близком, тебя как бы нет в настоящем, а значит, ты и не живешь. Я думала об этом и раньше, но прочувствовала до конца именно сейчас, когда у меня будущее отпало. Даже то самое близкое. Его просто нет. Все, что есть, это вот это мгновение. Ты и луна, и гул проезжающих машин, и снова ты. Это все, что есть. А большего и не надо. И получается, что время меряется не минутами, а суетой, на которую оно тратится. Чем больше суеты, в самом широком понятии этого слова, тем меньше времени. Вот так просто. И тогда оказывается, что тяжелая болезнь – это максимальная концентрация времени. Ты можешь быть здоровым и жить себе, и жить, и жить, и бесконечно бегать по делам, и так пролетит год, другой, а реального времени было-то совсем немного. Или заболеть, испугаться и вынужденно заняться самым важным, и тогда месяц равняется десяти годам беспечной жизни. Не стоит, а именно равняется. Это значит, что время нельзя растянуть. Его можно только углубить. Углубить любовью. А любить можно только в настоящем. Любовь вообще такая безвременная штука, получается. Это то единственное, что нельзя отложить или забыть. Потому что, если она есть, она есть как бы всегда. А значит, это и есть антипод времени. Противоядие, так сказать. Чем больше любви, тем незначительнее время, и чем меньше любви, тем разрушительнее его воздействие.