Саймон Ван Бой - Тайная жизнь влюбленных: [сборник]

Однажды она швырнула свои костыли в крону грушевого дерева, что росло на краю школьного двора, и те застряли в ветвях. Когда зазвенел звонок, призывая детей за парты, она, беспомощно дрожа, сидела внизу. Учительница заметила пятнышко у забора и послала за сторожем и его недоразвитым сыном, который волочил по двору лестницу, корча рожи в окна классов.

Сейчас моя жена где-то в поле, под сенью горы в туманном венце. Наверное, прислонилась к изгороди и смотрит на проплывающих мимо коров, глаза которых спокойны и черны, как вода в колодце.

Деревушка, где мы живем, словно проросла из болота, и местные женщины ведут вечную безнадежную войну против растворяющейся почвы. Небо над деревней так напичкано облаками, что вода, любопытный зверек, пробирается повсюду и постепенно топит людей.

По субботам неженатые и овдовевшие целуются или дерутся в «Касл-пабе» на холме. А кто не в пабе и еще не в земле, устраиваются перед пылающим огнем в домиках, развешанных по горным склонам на дымчатых нитях, подобно потускневшим елочным игрушкам. Дети смотрят черно-белые телевизоры на кухне, а их отцы разделывают рыбу и курят, бездумно глядя в окно, пока вечер, унылый странник, не накинет на городок свой темный покров.

Чай остыл, и луна, послушная надеждам и чаяниям пропащих душ, разбредающихся по домам из паба, уплыла в глубину неба.

Мы то и дело ездим в нашем стареньком грузовичке в Рексемскую больницу. Жене вонзают в позвоночник иглы, и я испытываю адскую боль.

А тут еще это письмо, которое я не осмеливаюсь прочесть, потому что мечтал о сыне с тех пор, как завалило в шахте моего отца.

Мальчишкой я точно так же сидел в темноте за столом в этой самой кухне — ждал, когда он вернется с работы и отведет меня на ярмарку. Я всей душой мечтал стать обладателем маленькой золотой рыбки, которых бесплатно раздавали детям в целлофановых пакетиках.

Когда прошло время ужина, а отец все не возвращался, я так разозлился, что нарисовал его портрет и проткнул его карандашом. Я думал, что он сидит в пабе с товарищами по работе, лица которых почернели от угольной пыли, и неторопливо скручивает папироски.

В конце концов в дверь постучала соседка. Она поставила передо мной пластмассовый термос с супом и сообщила, что папу завалило в шахте, скоро сообщат в новостях. Я подумал о рисунке и заплакал.

Мать прождала у входа в шахту трое суток, а я ночевал у соседей под распятием, сделанным из прищепок для белья. Я представлял себе, что иду на заросший травой склон и копаю землю карандашом, который вонзил в отца, пока оттуда не появится его рука с рыбкой в пакетике.

Моя жена — соседская дочь. До того как умер отец, я видел ее порой, неуклюже ковыляющей по саду.

Она сказала мне, что хоть моего папу и завалило тоннами черной земли, тело — всего лишь оболочка.

— Каждая душа — река, что стремится найти путь обратно в море, — едва слышно прошептала она.

С тех пор как погиб отец, я мечтал о сыне. Хотел продолжить с того места, где он остановился. Надеялся стать связующим звеном. Когда мне удастся заглушить каждую мельчайшую частичку своего разочарования тем, что могут сказать черные буквы, я пойду в поле и приведу ее домой. Ей незачем знать, как я мечтал стать отцом. Она не должна думать, что подвела меня. И все-таки на минуту закрадывается мысль: что, если собрать самое необходимое и уехать, например, в Лондон, где можно работать на рынке, или в Шотландию — добывать угрей в глубине озер? Иногда хочется представить, что мы можем причинить боль своим близким: это напоминает, как неистово мы их любим.

В этой же самой кухне я слушал мамины рассказы о своем погибшем отце. Как-то в воскресенье они поехали на гору Сахарная голова, сидели в машине, укрыв ноги пледом, и слушали потрескивающее радио. Она говорила, что тогда шел дождь, и я представлял дрожащие на ветровом стекле бусинки воды, словно тысячи глаз, каждая капля — несовершенное отражение совершенного мгновения. Мама рассказывала об их первом уик-энде в Блэкпуле. Они ловили крабов на пирсе, пили пиво из банок и ели горячие колбаски, завернутые в газету. Она сказала мне, что любовь — это когда ты видишь себя глазами другого человека, словно он впервые знакомит тебя с самим собой.

После папиной смерти я начал воображать, что искалеченная соседская девочка — моя любимая. Я представлял, как везу ее на багажнике велосипеда к Сахарной голове, а затем трогаю ее ноги и робко целую их, едва прикасаясь губами. Я мысленно видел, как защищаю ее на детской площадке, и тренировался на подушке разбивать носы ее обидчикам.

Много лет назад я написал врачам в Америку и спросил, сколько будет стоить выпрямить ей ноги. Все они потребовали прислать медицинские карты, историю болезни и, самое главное, фотографии. Мне пришлось украдкой фотографировать ее ноги, пока она спала. Я отправил докторам все, что они требовали. Все до единого ответили, что в настоящее время ничем не могут помочь, однако медицинская наука не стоит на месте и мне следует поддерживать связь. И я это делаю, втайне от нее. Каждое Рождество двенадцать врачей в разных уголках Америки получают подарочный набор чая из Уэльса.

Но если бы ее ноги стали ровными и крепкими, мне больше не надо было бы брать ее на руки, чтобы посадить в ванну, и возить на машине в библиотеку, где она ставит штампы на книги и записывает новых абонентов. Без этих ритуалов я не в силах представить свою жизнь.

А если бы она была как все? Мы выбирались бы из машины на Сахарной голове и бегали друг за дружкой до полного изнеможения. Влюбленные должны убегать друг от друга, а затем сливаться в объятиях.

В деревне все меня знают, как знали отца. Как-то раз жена взяла из печи уголек и испачкала мне лицо угольной пылью. Она сказала, что я похож на отца, что в наших глазах вода одинакового цвета. Со смертью кончается жизнь, но не родство.

Я подметаю осколки на терракотовом каменном полу и беру свои резиновые сапоги. Она устала и проголодалась. Я принесу ее домой и опущу в горячую ванну. Она заплачет, а я буду молчать.

Близится полночь, ветер швыряет в стены капли дождя, стучит в окна. Земля у ворот вытоптана раздвоенными копытами коров, превратилась в густое месиво с глубокими, как ведра, лужами. Постепенно почва под ногами становится тверже, и я слышу неистовый крик какого-то зверя. Пустое пастбище блестит, словно свадебный торт. Я устало бреду по траве и вдруг замечаю посреди поля светлое пятно. И неожиданно понимаю, что это был не крик животного, а смех моей жены.

Задыхаясь от волнения, я ускоряю шаг. Капли дождя, посеребренные луной, сверкают в белых облаках моего дыхания, словно звезды.

Жена стоит без костылей, и на секунду меня посещает надежда на чудо, но, приблизившись, я вижу, что она стоит на коленях в грязи, а костыли отброшены в сторону в порыве той же страсти, что заставляет ее смеяться.