Цви Прейгерзон - Бремя имени

До отправления электрички оставался еще час, и ноги понесли Фридмана к озеру. Он минует пустой рынок и вскоре выходит к задумчивой глади воды. Растущие вдоль берега деревья отражаются в озере, и нет здесь никого, ни одной души! Словно метлой все повымели! Торопливо скинув с себя одежду, Фридман идет к воде. Холодно, но он делает несколько движений, и ему становится тепло. Вода чистая, прозрачная, дачники еще не успели ее замутить, не сезон. Не сезон?.. Он лег на спину и посмотрел в небо. Ах, если б можно было лежать так долго-долго! И не пить до самого дна из той чаши, которая будет ему уготована!.. Пусть бы она потерялась где-нибудь на предначертанном ему судьбой пути!.. Разбилась на мелкие кусочки!..

Фридман вышел из воды и не спеша стал одеваться.

В конце сорок пятого я поехал к брату в Шатово. Я шел по давно знакомой улице, на которой жил мой брат. Вдруг кто-то окликнул меня из-за забора.

— Давид Александрович! — обрадовался я и поспешил к нему. Забор его дачи так и остался невыкрашенным, да и дача была недостроена. За те годы, что хозяева отсутствовали, домик и весь участок пришли в запустение, на них лег покров печали, хотя сосны были по-прежнему пушисты и хороши. Я заметил во дворе двух сидевших женщин, и в одной из них узнал Розалию Семеновну, хотя, как мне показалось, она была, вроде, и не очень-то похожа на себя, прежнюю. Вторую женщину, как я ни силился, не мог припомнить. Фридман слабо улыбнулся мне в знак приветствия. Оказывается, они недавно вернулись в Москву и вот теперь приехали взглянуть, что тут стало с их дачей.

— А как ребята? — спросил я.

Ребята, которые были… Илюша погиб еще в сорок первом. Миша закончил военное училище и в начале сорок четвертого успел навестить родителей. А в ноябре того же года в Молотов пришло извещение…

Я не знал, что мне делать и как себя вести, и что говорить… И спросил:

— Вы хотите достроить дачу?

Давид Александрович на удивление спокойно ответил:

— Думаю, что да, надо же что-то делать, как то доживать!..

«Зачем?» — подумал я и испугался, как будто осиротевшие родители могли прочесть мои мысли. Впрочем, кто знает, может, для них это и вправду имело какой-то смысл! Ибо теперь у них наверняка прибавилось родни, потерявшей в войну крышу над головой. И, словно угадав то, о чем я думал, Фридман сказал:

— Ты помнишь старого Менахема? Он уже десять лет живет в Москве и все еще не имеет своего угла…

Пока мы разговаривали, Розалия Семеновна не произнесла ни одного слова. Передо мной сидела старуха с отрешенно-безумными глазами. Но кто же та, другая? — мучительно думал я, как вдруг меня осенило: да ведь это Ольга, Илюшкина девушка, та самая расфуфыренная красотка! Что-то трогательное появилось в ее лице, видно, и ее война сильно обожгла, и вот теперь она нашла приют у этих несчастных… Как неожиданно круто все меняется…

Только солнце оставалось по-прежнему ослепительно-вечным, и все также безмятежно-прекрасны были сосны и озеро. Стояло лето, вокруг было море цветов…

1946

от он и пришел, этот страшный день. Гершон Лурье заглянул в спальню и сел у окна, выходившего в сад. Стояло холодное снежное утро. Здесь, в саду, широко гулял месяц кислев [68] Кислев — третий месяц по еврейскому календарю. Приходится на ноябрь-декабрь. , накрывший землю толстым слоем снега. А снежинки все кружились и падали, плотно залепив пространство между небом и землей.

Через какую-нибудь пару часов семье Лурье нужно будет идти к зданию полиции, где должны собраться все евреи, жители городка. Каждого, нарушившего приказ, ждала смерть — так объявил вчера местный полицай, зачитавший его. Он ронял слова с выражением удивления, словно сам впервые слышит об этом, и лично к нему это не имеет отношения, а отвечают за все немцы и бургомистр.

Лурье понял, что это ловушка, что ни в какое гетто их не повезут, а потащат на убой, — он понял, что это конец. Ибо разве не так произошло в Прилуках, Ромнах, Полтаве, Конотопе?.. Беженцы рассказывали: все было сработано так гладко, что, когда евреев повезли, они до последнего мгновения не понимали, что идут на смерть… Накануне Лурье и его жена Бася собрали вещи, что-то укладывали, перекладывали. «Может быть, все обойдется!.. — думал про себя каждый. — Может быть!..» Ибо разве не до самого конца своего земного пути человек сохраняет надежду?..

Но вот вещи собраны, кончилась бессонная ночь, и настало это зловещее утро.

— Я еще посижу немного? — просительно улыбнулся Лурье заглянувшей в спальню Басе.

— Посиди! — кивнула жена. Она и в эти последние минуты все еще продолжала хозяйничать и заниматься домашними делами. В кухне гудела раскаленная печь, и в трех котелках варился обед.

Дочь Мира неподвижно сидела в кресле с томиком Тургенева на коленях. Они с отцом до прихода немцев сожгли показавшиеся «опасными» книги, но классиков не тронули. Все эти три дня Мира не выпускала из рук «Записки охотника», но так и не перевернула ни одной страницы, невидящими глазами глядя все в тот же рассказ «Певцы». В голове стучало, пугали тяжелые, дурные предчувствия. В начале лета Мира приехала к родителям из Киева с дочкой Ниночкой, намереваясь провести у них все лето. Ее муж, инженер-строитель, остался дома. Когда началась война, Мира собралась обратно в Киев… Но не успели они с мужем обменяться письмами, как его уже призвали, а она застряла здесь с девочкой. Когда немцы подошли близко, семья Лурье решила податься на восток — им даже удалось достать машину, но в это время прошел слух, что немцы перекрыли единственную дорогу.

В доме воцарилась тревожная тишина, не умолкал лишь голос непоседливой Ниночки, по пятам ходившей за хозяйкой дома.

На протяжении многих лет семья Лурье снимала квартиру в доме Натальи Гавриловны, немолодой бездетной вдовы, потерявшей мужа еще в прежнюю войну. Маленькая Нина, сама того не ведая, покорила сердце этой строгой на вид женщины. У Натальи давно уже не было особых радостей в жизни, она много трудилась по дому и в саду, а по праздникам ходила в церковь. И вот теперь появилась эта малышка из Киева, к которой женщина привязалась всей душой.

Двадцать с лишним лет прожила семья Лурье в этом доме в полном ладу и согласии с хозяйкой. А если изредка и случалось что, то спрос тут был с Ивана, брата хозяйки. Ибо он был большой любитель выпить, а когда выпивал, становился злым и задиристым.

С приходом немцев евреям стало худо в городке. Многие местные жители, прежде добрые друзья-приятели, начали их избегать, отворачиваться на улице…