Женя Крейн - Не исчезай

– Нина, ты сама как кошка. Вернее, пантера. Большая кошка. – И засмеялась, провела рукой по гладкому бедру.

Но тут же испугалась: ты ли это, Люба? Опомнись. Жалеть потом будешь. Страшно будет, стыдно. Нет, не будет. Встряхнула головой. Сколько можно жить, свернувшись в тугой комок, затаив дыхание? Забуду все запреты. В колодце вода темная, зыбкая. Из колодца, куда пролилось молоко, Роберт вычерпывал воду. Но Эллиот все равно умер.

– Подожди. Послушай, а то забуду. У меня русские слова стали пропадать. Я тебе про Джорджа начала рассказывать. Его Георгием раньше звали, а он решил, что Жора – это глупое имя. Назвал себя Джорджем. Как думаешь, можно доверять людям, меняющим свои имена?

– Все меняют имена. С детских на взрослые. Сводятся, разводятся. Змеи кожу сбрасывают. Подумаешь, имена!

– Ну, ладно, ладно! Я его спрашиваю: что с нами со всеми происходит? А он – с нами происходит смерть! Я разозлилась. Говорю, Георгий (я его все равно Георгием называю, мне так больше нравится), с этой страной тоже странные вещи происходят. Он мне в ответ: европейцы, а в особенности пуритане, это нищие духом. В их представлении весь мир бинарный. Он еще программистом успел поработать, Георгий то есть. Европейцы страдают от дихотомии – для них весь мир либо белый, либо черный, хорошо или плохо. Без оттенков. Это все последствия монотеизма. У него теория есть, у Георгия: язычники променяли свою многоцветную, яркую культуру, создавшую науку и искусство, на христианство. И обвиняет, конечно, во всем евреев. У него жена, надо сказать, еврейка.

– А почему он перестал писать? То есть рисовать?..

– А ему некогда. Он обдумывает судьбы мира. Говорит: «Ниночка, ты представь голого Аристотеля с копьем… С точки зрения современного европейца, этот Аристотель был язычником. Ведь это те самые греки, которые перевели Библию для европейцев». Ну и что? – говорю ему я. Культуры уходят, сменяют друг друга. Он смеется в ответ. Представь себе грека в пещере. Пещерный грек – это не совсем грек.

– Ты к чему мне все это рассказываешь?

– К тому. У Георгия есть идеи такие… Он говорит: в каждом человеке живет мертвец. Наша задача его оживить. То есть твоя или моя – оживить себя. Он носится с идеей Христа. Говорит, Христос – это событие. Человечество, современный человек не способен осознать события для своей современной истории. А без осознания события невозможно создать новую культуру.

– Тогда Фрост – событие для американцев.

– Да что твой Фрост! Вот Моррисон, к примеру. Кто такой Моррисон? Он не имеет прочной связи с Америкой. Истинный художник имеет очень опосредованное отношение к миру. У него нет ума в нашем с тобой понимании. Его разум вселенский. Настоящее сознание не имеет отношения к этому ежедневному миру. Поэтому Моррисон – это некое фантастическое, заброшенное место. Явление. Нечто не от мира сего.

– Тебе нельзя слушать этого твоего Георгия. Он плохо кончит, и ты вместе с ним, если будешь его слушать.

– Люба, но ты же просто мещанка, толстая дура!

– Пусть! Пусть я дура, мещанка. В мещанстве есть правда ежедневности, правда, которая помогает выживать.

– Да на кой такая жизнь! Завязанная на мелочах, на тряпках, на мерзких твоих страхах, неуверенности, надеждах – на что? На внуков-правнуков? На хорошую комнату в приличном доме для престарелых?

– Нина, у тебя злоба, которая не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к тому, что происходит в мире.

– А к чему тогда? Ну скажи мне поскорей! Ты же у нас такая умная, все знаешь, ведаешь, насквозь людей видишь, психологиня хренова…

– Ты это зря… После всего… ну, после… после… всего. Зачем ты?

– Это я зачем? Это ты… анализируешь, копаешь… Что ты все выискиваешь? Fuck Freud! Ебать я хотела твоего Фрейда с твоим Юнгом в придачу! Со всеми твоими селф-хелпами, психологией твоей сраной! Нет в твоем анализе счастья, слышишь, нет! Он только все разрушает!

И она стала судорожно хвататься за смятую простыню, потянулась за сумкой, рванула из ее чрева пачку сигарет, бросила, схватила джинсы с кресла, подняла сапоги с ковра, а потом села на постель, потерянно озираясь. Увидела Любу, зябко кутавшуюся в плащ поверх простыни, накинутой на голые плечи, наблюдавшую за ней настороженно и с материнской жалостью, запустила шикарным своим сапогом в гостиничную стену. Каблук ударился о косяк двери, и в тот же момент, как будто это было эхо от удара, из коридора раздался истошный крик.

– А-а-а-а! – кричала женщина.

А после этого стало тихо.

Они переглянулись.

– Ты слышала?

– Ага… Да, слышала.

– Вот они все твои теории – мол, каждое слово отзовется, – внезапно охрипнув, прошептала Нина.

– Не шути. Пойдем посмотрим?

– И что мы там увидим? Два трупа – твой и мой. Два литературных трупа… – У Нины слегка тряслись пальцы, она попыталась закурить. Огонек зажигалки подрагивал. Сигарету она зажала в зубах.

– Здесь нельзя курить.

– А ты всегда следуешь правилам, знаешь, что нельзя, что можно? Пошли посмотрим, может, кому помощь нужна.

Писательница L смотрит на каталку, которую везут два санитара-парамедика. Тело, пристегнутое к носилкам, завернуто в одеяло и перетянуто ремнями. Это тело еще дышит. Люба думает: человеческому телу на этой земле отпущено не так уж много. Сколько раз за одну жизнь успевает оно вобрать в легкие воздух, сколько раз выдохнуть, вытолкнуть этот отработанный воздух обратно?

Писательница L стоит в гостиничном холле, провожая глазами носилки.

И Люба здесь, на пороге гостиницы, смотрит вслед Элис. Писательница L и Люба – одно и то же лицо, но восприятие происходящего у них (у нее) не совпадает. Женщина Люба страдает, ей страшно, больно за девочку, что увозят прочь. Писательница L откладывает в копилку события, удаляющиеся фигуры, звуки, произнесенные слова, то, как падает свет, собственные чувства, мысли, ощущения. Она безмолвно свидетельствует, и этот свидетель внутри не жалеет, не любит, не ждет, но лишь жадно собирает факты и ощущения: мелочи, детали, оттенки, события.

Любе представляется Элис – покоящаяся, везомая, увозимая на санитарной каталке. Где-то она читала – невидимый мысленный экран, куда проецируются образы, расположен чуть выше оси зрения. Она поднимает глаза к горизонту. Видит горы, плазу впереди, но поверх всего наслаивается видение – Элис.

Женщина просыпается в гостиничном номере. Она еще дремлет, но пробуждающаяся физиология тела настойчиво напоминает о себе. Сладость утренних быстрых снов нарушена телесной нуждой – надо встать и дойти до туалета. Вместо этого она протягивает руку, чтобы включить телевизор. Мерцает экран, звучит голос диктора, новости мира просачиваются в полутьму, но она еле различает слова и снова проваливается в сон, уговаривая тело перетерпеть, не напоминать о себе. Во сне к ней приходит призрак, преследующий ее.