Женя Крейн - Не исчезай

Впрочем, кто кого преследует? Она не успевает додумать эту мысль. Призрак растворяется в розовой воде. Это рассвет окрашивает воду кровавыми пятнами? Это рассвет, рассвет.

– Мне снился сон.

– Тебе все еще снятся сны?

– Часто. Мы были в старом доме. Комнаты длинные, вытянутые, как коридоры. Просторные, словно пещеры, но с низкими потолками. Старые потертые ковры, утратившие лоск и ворс, бледно-грязно-зеленовато-горчичного цвета. Я ждала – во сне будешь ты, но тебя там не было. Тарелки, приборы, длиннющие столы, свечи. Застолье, еда, разговоры, гости – богатые, высокомерные, неприветливые жители Новой Англии. Эдакие «бостонские брамины», старые деньги и связи. Мне казалось, у них между собой почти родственные отношения, а я среди них – чужая. Ханжеские, вежливые улыбки, не заинтересованные в ответах вопросы о том о сем. Пустые лица, брезгливо и удивленно приподнятые брови. Поджатые, напряженно растянутые в неискренних улыбках, твердые губы.

– Ты говоришь, словно пишешь.

– Я так думаю. «Зачем же ты нас сюда привел?» – спросила я своего спутника. Со мной был спутник. Может быть, мой муж. Он только лишь растерянно, как бы застенчиво улыбался. Я ведь туда бежала, бежала потерянно, искала что-то или кого-то. Казалось, вот-вот найду. Но тут же теряла или терялась… Может, я тебя искала? Такая беспомощность, потерянность. Комнаты, комнаты, комнаты. Потом этот мой спутник пошел спать в какую-то маленькую спальню, похожую на нишу. Он забрался по лесенке, залез в это пространство между полом и потолком. Потолок – низкий, в полчеловеческого роста, подобно антресолям. Кровать широкая, две большие подушки, пуховое одеяло; рюшечки, воланы, волны пуха и шелка. Кровать занимала почти все пространство ниши.

Теперь мой спутник засыпал, утопая в волнах необъятной постели, обложенный со всех сторон подушками, словно дитя в утробе. Уплывал в сон. Засыпал, проваливался, когда почувствовал рядом чье-то присутствие: тепло, запах, звуки, дыхание. Открыв глаза, увидел большую собаку. Темная, свалявшаяся, грязная, вонючая шерсть. Горячие бока. Собака уткнулась ему носом в подмышку, прижалась. Ее бока тяжело ходили, лапы подрагивали.

Казалось, она сейчас задохнется. Вся спальная ниша наполнилась собакой, ее запахом, шерстью, пыхтением, тоненьким присвистом. «И-и-и» – так она скулила, тихонечко, когда поднимала голову. Потом опять, уткнувшись в него, сопела.

– Это ты пишешь вслух или рассказываешь мне свой сон?

– Не знаю. Может, уже и пишу вслух.

У него случился приступ клаустрофобии. Воздух повис над ним, потемнел, сгустился. Темная туша собаки заслоняла отверстие выхода. Пока не поздно, пока он еще не задохнулся, оттолкнуть животное в сторону, убежать или сбросить это чудище вниз, спустить с лесенки, закрыть дверь… Собака заворочалась и приподнялась на толстых лапах. Он в ужасе перевернулся на другой бок, к стене, но в тот же момент почувствовал, что животное уже стоит над ним. Что-то горячее, упругое и скользкое уткнулось ему в ногу. Господи, да это же был собачий член!

– Вот это уже неплохо! Совсем неплохо, моя дорогая. С этим можно что-нибудь сделать, хороший материал. Ты молодец!

– Затем мне уже снилось совсем другое. Во сне я пыталась сообразить – как получилось, что мысли и чувства моего спутника мне так доступны? Была ли я тогда собой или этим спутником? Может, и собакой я тоже была? Но собачьи чувства были мне неведомы, не ощущала я себя собакой.

– Послушай, Люба, а ведь это интересно. Когда ты – это ты, и тот кто с тобой, и собака – тоже ты… И член собачий!

– Постой, мне снилось… Мне еще снилось…

Снилась ей дама. Персиянка – так думалось. Можно ли во сне думать? Но сон длился, и снилась эта дама с тяжелым лицом, пористой кожей и бронзовыми, рыже-красными прядями длинных и густых волос. Это была уже другая глава того же самого сна. Куда делся ее спутник? Где был пес? На персиянке дорогие украшения: перстни и серьги; широкие шелковые штаны и мужская рубашка навыпуск, на ногах новые кроссовки. На гордом, носатом лице – выражение скуки и высокомерия. Лицо словно бы вырублено топором из старого дерева ценной породы. Обрамленная этими бронзовыми, мощными волосами, голова сидела на шее высоко и крепко. И шея над расстегнутой верхней пуговицей рубашки крепкая, полная. Рядом с ней – сын; несмотря на сон, она понимала их родственные отношения, знала – они ждут, давно ждут. У сына крупные черты лица, как у матери, толстые губы, словно предназначенные для жадных, сочных поцелуев. Перстни на волосатых пальцах, глаза с поволокой.

Рядом с первой сидела вторая – пожилая – дама. И тоже чего-то ждала. Люба примечала все вокруг, но при этом удивлялась – где же ее давешний спутник? Спит? Убежал? Или его съела собака? И чего они все ждут? И почему она-то здесь оказалась?

Вторая дама – еврейка с Каштанового Холма. [101]А с ней некто белый, аккуратно одетый, вежливый. Садовник? Шофер? Наверное, она наняла его за наличные, платит ему хорошо. А он добрый, заботливый, старается вовсю. Может, еще его отец работал на ее отца? Может, они выросли вместе?

Это была ортопедическая клиника, поняла Люба. На стенах – картинки и фотографии, на тумбочках и столиках – брошюры, рекламы услуг. Здесь все равны. Бесплатный кофе из машины. Она вспомнила: бывала здесь раньше. Как клиника могла попасть в ее сон? В приемной чинно и тихо сидят люди, у которых болит спина. Им все равно, что происходит вокруг – во внешнем мире. У них болят спины. Только боль, всепоглощающая боль для них реальна.

В углу сидит толстый, с животиком дядька в круглых очках и крупным носом, который загибается крючком к женственному, извращенному, чувственному изгибу верхней губы. А рот его напоминает натянутый непристойным голеньким и пухлым амурчиком лук. На нем грубые черные башмаки на толстой, каучуковой подошве. Рядом – простенькая женщина средних лет с тщательно уложенными, выкрашенными в естественный каштановый цвет волосами. На ней черный байковый жакет с молнией и с надписью на рукаве «Harley-Davidson». На ее усталом лице голубенько и жидко светятся неаккуратно и наивно подведенные глаза. Маленькой трудовой ручкой с наклеенными короткими темно-бордовыми ногтями она удерживает за руку своего толстячка. С благодарностью и теплом бесконечно счастливого существа, о котором заботятся, которого заметили, пригрели, она заглядывает ему в широкое лицо. Любе кажется, что эта женщина не видит его, а лишь бесконечно благодарит, блаженствует, излучая тепло, нежась от внимания, – передышка в очерченном круге одиночества.

Еще одна пациентка. Присела у входа, на диван. Короткое платье. Серое, вязаное. Голые ноги, обнаженные выше колен. Черные высокие сапоги. Образованная, устроенная, успешная. Флирт. Сексапилка. Откидывает волосы. Обмен взглядами. Оценка. Понимание. Приятие.