Росен Босев - Дни, что нас сближают

Но сегодня все было иначе… Посетитель не назвал своего имени, а ведь когда просят, то прежде всего представляются. За четыре года она это отлично усвоила.

Секретарша выдвинула ящик стола, вынула плоский пакетик, подержала на ладони. Не тяжелый. Что-то из дерева, подумала она.

Маленький идол и вправду был вырезан из темно-коричневого эбенового дерева.

Он увидел его случайно. До вылета в Болгарию оставалось еще целых два часа. Сдал багаж и вернулся в город. Он нарочно не взял с собой фотоаппарат — хотелось в последний раз пройтись по улицам спокойно, не как турист, выпить где-нибудь стакан холодного апельсинового сока и вернуться в аэропорт прежде, чем к сердцу подступит странная легкая грусть.

Посмотрел на часы: полшестого. В этот час на его стол в маленьком белом кабинете, куда он больше уже никогда не вернется, обычно падала тень от спущенной шторы. Вначале это ужасно ему мешало: не мог привыкнуть к чертежам, раскрашенным черно-желтыми полосками.

Из распахнутых дверей магазинчиков тянуло запахами фруктов, кофе, разогревшегося за день дерева. Не останавливаясь, он шел мимо. Хозяева, сидевшие под разноцветными тентами, лениво поднимали головы, их глаза загорались надеждой при его приближении, а потом, когда он, не взглянув на витрину, проходил, в них вспыхивала неприязнь.

И вдруг за узким пыльным окошком среди перламутровых раковин и позолоченных безделушек почудилось ему лицо учителя Христо Алтынова. Именно так подумалось в первый миг: лицо учителя Алтынова. Деревянный кружок был не больше ладони, ремесленник работал тупым резцом, торопился, ему было не до тонкостей.

Он остановился, наклонившись, чтобы рассмотреть получше. Вблизи сходство оказалось еще больше, и он усмехнулся. Такие же широкие скулы и узкие раскосые глаза, такие же толстые губы и покатый лоб с выступающими надбровьями. Не хватало только галстука-бабочки. Учитель Христо Алтынов преподавал рисование и единственный из всех мужчин в городке носил галстук-бабочку. По праздникам — красный в белый горошек, в будни — однотонный, черный. Он жил один в старом доме, доставшемся ему от отца. Никогда, ни разу они не видели, чтобы он рисовал. Обсуждать его жизнь было как-то не принято — очевидно, из уважения к нему, а скорее всего потому, что обсуждать-то было нечего.

Иногда, в теплые осенние дни, учитель вел ребят на один из окрестных холмов и предлагал им рисовать город — таким, каким он видится сверху каждому. Потом всматривался в рисунки, наклоняясь над мальчишескими головами, и его длинные седые волосы свисали на впалые щеки, а глаза блестели и будто хотели что-то разглядеть, открыть в этих несмелых набросках…

Из магазинчика выскочил хозяин — маленький, вертлявый араб — и, застегивая на ходу рубашку, залопотал по-английски. Он молчал, и тогда хозяин перешел на французский:

— Рассматриваете идола, господин? Я сразу понял: такой человек, как вы, может остановиться только из-за идола. Это искусство подлинное. Единственный оригинал с Галапагоса. Достался мне от итальянского моряка.

Он не слушал. Мысленно он был еще там, на холме, в той мягкой сентябрьской послеобеденной поре, сидел рядом со своим лучшим другом, и они рисовали дома городка. Учитель подошел сзади и тихонько, так, чтобы слышали только они двое, сказал:

— Вам нужно учиться архитектуре. Запомните, только архитектуре, ничему другому. Все другое будет ошибкой, и ваша жизнь будет сломана.

И еще много раз потом повторял им это — настойчиво, слово в слово, а лицо его в такие минуты становилось возбужденным и просветленным.

Позже, в моменты редких, случайных встреч после окончания института, оба всегда вспоминали учителя Алтынова и каждый раз решали поехать в городок навестить его, но так и не собрались, да в сущности, ни один из них не знал наверняка, жив старый учитель или уж нет его…

— Двадцать долларов, господин, — неуверенно произнес араб. — Ведь подлинник, и не откуда-нибудь — с Галапагоса.

Не был идол подлинником, и не был с Галапагоса, но он купил его. Собрал по карманам все оставшиеся деньги и, не считая, высыпал в смуглую руку араба.

Еще по дороге в аэропорт он уже точно знал, кому подарит этого странного идола, напомнившего об учителе Христо Алтынове. Его друг, так же как и он сам, сразу увидит сходство, сначала, конечно, усмехнется, а потом глаза его погрустнеют…

Звонок Главного раздался в одиннадцать десять. Вместе с утренней почтой и предобеденным кофе с одной ложечкой сахара секретарша взяла плоский пакетик и положила перед ним на стол.

— Это принес какой-то посетитель. — Она раскладывала почту чересчур старательно, хотела задержаться, чтобы быть в кабинете, когда Главный вскроет пакет.

— Фамилия?

— Он сказал, что, увидев сувенир, вы догадаетесь сами.

Главный вскрыл пакет и, держа в руке маленький деревянный кружок, рассматривал его, хмуря свои густые светлые брови.

— Больше он ничего не сказал?

— Сказал, что вы вместе учились в школе, а потом на одном факультете.

— Вот как, — кивнул Главный, и морщинка на переносице стала глубже. — Как меняются люди, Вероника, как меняются! Этот африканский сувенирчик, попомните мое слово, самое позднее через неделю попросит назначения в Центральное проектное бюро… Уберите. — И он, прежде чем взять чашку кофе, досадливо подтолкнул деревянный кружочек к краю стола.

Но незнакомец не пришел. Ни к концу первой недели, ни к концу второй. И вообще не пришел. Сначала Главный спрашивал о нем, никак не выказывая своей заинтересованности, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как бы между прочим, потом стал спрашивать напрямую, с каким-то растущим нетерпением и нервозностью, которые секретарша не могла понять.

— Этот, мой однокашник, не приходил?

— Нет, — отвечала секретарша.

— Придет — пустите тотчас… — Главный останавливал тяжелый взгляд на черном идоле. — Даже если будет совещание.

Идол стоял на полке, прислоненный к книгам, между вазами, раковинами, и пыль, покрывшая его, еще отчетливее обозначала выпирающие скулы.

— Знаете, Вероника, — сказал однажды утром Главный, — каждый день гляжу я на этого идола, и кого-то он мне напоминает. На кого-то он похож, но на кого…

Перевод Л. Хитровой.

Путь их долог был и утомителен. Поезд часто делал длинные остановки, люди входили, выходили, на станциях покрикивали гудки, до хрипоты надрывались под окнами продавцы мороженого и всякой снеди.

Художник Коларов дремал в своем углу, иногда всхрапывал (одна-две раскатистые басовые ноты), а потом в сумерках неожиданно возникали его глаза и ввергали Александрова в то неприятное, беспокойное состояние, когда надо что-нибудь сказать, а ты не можешь, потому что в голове одна чепуха. Потом вдруг взгляд Коларова начинал кружить по купе, мгновенно охватывая все предметы. Удовлетворенный осмотром, художник возвращался к недоконченной беседе. Говорили о погоде, о посевах, о каких-то общих знакомых, об искусстве. Писатель говорил тихо, выстраивал ответы свои ясно, четко; он чувствовал, что собеседнику они неинтересны, но был, однако, уверен, что именно благодаря им и поддерживается разговор; и когда Коларов опять впадал в дремоту, писателю становилось легче, он потихоньку раздвигал на окне занавески, и его взгляд свободно скользил по долинам, залитым солнцем, по холмам… Но глаза напротив раздражали его, сводили на нет попытки вернуть бодрый настрой. Он удивлялся, что, несмотря на многолетнюю дружбу с Коларовым, лишь сейчас заметил в них какую-то особенность, и полушутя-полусерьезно принялся подыскивать для этих глаз точное определение. «Таинственные», «сверкающие», «притягательные»… До чего ж банальны подобные эпитеты! Он тихонько засмеялся. Смех этот, несколько принужденный, приглушил все же ощущение тоски и беспомощности и одарил его порцией бодрости и смиренной терпимости. Он поехал с Коларовым, чтобы разжечь в себе и затем поддерживать ощущение своей значимости, А кроме того, он чего-то ждал. Это «что-то» не складывалось в определенный образ, но очень его волновало. Оно пробудилось однажды вечером, в ресторане.