Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Я его друг, — добавил он.

Секретарша усмехнулась: так говорили большинство приходивших, и поначалу она доверчиво пускала их в кабинет, пока наконец Главный не объяснил ей деликатно:

— Друзей у меня всего двое, я и дал им прямой телефон.

Она поняла, она легко улавливала нюансы, и с тех пор люди, представлявшиеся ей как друзья Главного, встречали в ответ лишь ее тонкую, многозначительную улыбку.

— У него только что началось утреннее совещание, — солгала она, улыбнувшись незнакомцу.

— Надолго?

— Да. Мне жаль, но…

— И мне жаль. А когда он узнает, что приходил я и мы не увиделись, наверняка будет жаль и ему.

Секретарша посмотрела на него внимательно.

— Ведь мы с ним друзья, я уже говорил. Учились вместе в школе, потом в институте. Я привез ему сувенир из Африки.

И это было не ново. Сюда нередко приходили инженеры и архитекторы, вернувшиеся из Африки, и неизменно приносили подарки.

— Вы можете его оставить, — предложила секретарша, — я передам.

— Как раз об этом-то я и хотел вас попросить. — Он вынул плоский пакетик из кармана плаща и протянул ей.

— Как доложить, от кого?

— В этом нет нужды. Увидев сувенир, он и сам поймет от кого. — Мужчина улыбнулся. Между четко очерченными губами обнажился ровный ряд белых зубов. Говорил он легко, непринужденно, в движениях, в мимолетных жестах чувствовались свобода, уверенность в себе, что-то от привычки к атмосфере больших незнакомых аэропортов, куда этот человек приезжал, наверное, всегда вовремя и ждал свой рейс спокойно, не суетясь с багажом и не тревожась, что не поймет объявлений по радио.

Интересно, что он ответит, если я предложу ему кофе? — неожиданно для себя подумала секретарша. Внезапно ее охватило необъяснимое желание хоть ненамного задержать незнакомца. Если он учился с Главным, значит, ему примерно сорок пять, быстро прикинула она. Сорок пять, а выглядит очень молодо…

— До свидания, — решительно сказал мужчина.

Секретарша поднялась и подала ему руку. Рукопожатия не входили в ее обязанности, но ей захотелось ощутить прикосновение к нему, этому незнакомцу, который вряд ли когда еще придет сюда… во всяком случае, пока она будет тут работать. Рука его была горячей.

Оставшись одна, женщина загасила сигарету и медленно подошла к окну. Редкие снежинки кружились в воздухе, покачивались на месте и устремлялись вверх, будто оттягивая миг, когда им придется-таки упасть на черный асфальт.

Мужчина пересекал площадь широким легким шагом. Даже с высоты третьего этажа чувствовалось, что он торопится — торопится так, будто там, куда он идет, его ждет друг или дело, которое ему интересно довести до конца.

Секретарша не сводила с него глаз, пока он не дошел до перекрестка, потом вернулась к столу и заложила в пишущую машинку новый лист. Однако не работалось, и она долго сидела, уставившись в одну точку, безвольно опустив свои холеные руки на клавиши.

Много таких посетителей прошли через этот кабинет, и сначала она, мысленно окрестив их весьма неприличным словом, еле сдерживала раздражение. По долгу службы оформляла им документы на командировки, звонила в Софию, чтобы узнать, готовы ли их заграничные паспорта, а сама терпеть не могла всех этих архитекторов и инженеров, которые упорно, до самого дня отъезда, ходили к Главному, целые дни просиживали в приемной на диване, пряча радость за старательно изображаемой жертвенностью во имя долга. В глубине души она завидовала им, хотя даже самой себе не признавалась в этом. За границей она была один-единственный раз — в Бухаресте — и потому не могла оставаться безразличной, зная, что через каких-нибудь несколько дней вот эти лежащие перед ней на столе документы будут засунуты в чей-то карман и отправятся в путешествие по Африке.

Потом привыкла. Не совсем, конечно. Просто сумела приглушить свои чувства расхожей горькой мудростью: в жизни одним везет, другим — нет.

Через год-два те же самые архитекторы и инженеры снова приходили в кабинет, настроенные уже не так решительно, как в первый раз, снова просили о встрече с Главным, и почти каждый приносил сувенир из Африки.

Главный разворачивал пакеты всегда в ее присутствии — это были минуты особые, исполненные откровенности, взаимопонимания, доверия.

— Вглядитесь-ка, Вероника, — говорил он, поворачивая в руках очередную хрустальную вазу, — этот образчик искусства эфиопских стеклодувов ходатайствует о продлении загранкомандировки. Я угадал?

Она кивала. Архитектор, принесший вазу, действительно рассуждал с ней о необходимости продолжения работы за границей. Проницательность Главного вызывала у нес злорадство.

— А от кого эта уморительная лампа?

Лампа действительно была смешной: вместо абажура — кокосовый орех с просверленными дырочками.

— Ее принес инженер Марашев, — заглянув в блокнот, докладывала секретарша, — сказал, что он ваш друг.

— Так-так, Неделчо Марашев. — В уголках губ проскальзывала усмешка. — Знаете, чего хочет этот дырявый орех? Нет, Вероника, не новую командировку, нет… На этот раз он хочет, чтобы его назначили членом совета. Точно?

— Да.

— Значит, мой друг… Так и сказал? У меня только двое друзей, и у них есть мой прямой телефон. Вы не забыли об этом?

Она, конечно, не забыла, точно так же, как не забывала, что утром Главный пьет кофе с одной ложечкой сахара, а в послеобеденный кофе нужно класть пол-ложечки. Но вот уже четыре года она работает здесь, а ни разу не видела этих двух друзей Главного…

Распаковывая сувениры, он всегда краснел, его лысина покрывалась мелкими капельками нота, а желваки под полными выбритыми щеками начинали едва заметно двигаться — наверное, стискивал зубы. Во взгляде проступало что-то злое, мстительное, тяжелое.

Иногда, когда посетителей не было или чей-нибудь сувенир особенно выводил его из себя, Главный присаживался на несколько минут на диванчик в приемной и, скрестив руки на груди, говорил:

— Как меняются люди, Вероника, и как трудно, глядя на них, оставаться самим собой! Если сказать вам, скольких друзей потерял я с тех пор, как оказался в этом кабинете… — Тут он замолкал, а потом продолжал со вздохом: — Об одном мечтаю — вырваться на недельку в горы… несколько чистых листов бумаги да кусок угля, и больше ничего. Раньше я рисовал, и хорошо рисовал.

Она понимающе кивала, и, утешившись ее безмолвным сочувствием, он тяжело поднимался и шел в кабинет. Он не взял себе ни одного сувенира. Оставлял на ее столе, и она ставила их на книжные полки, равнодушно, не заботясь о какой-либо целостной композиции. Приходя снова, архитекторы и инженеры смотрели на отвергнутые дары за стеклом, и самые сообразительные из них безошибочно угадывали ответ на свою просьбу.